Венеция. Карантинные хроники - Екатерина Марголис

Каких-то две недели – и не в тюрьме или на зоне, а дома, в лучшем и любимейшем из городов, – и начинает происходить нечто очень похожее.

В этом вынужденном карантинном простое, на пустых площадях и сидя дома, я приучила себя не гадать о будущем, не считать сроки, а всматриваться в само время, приглядываться к его тихоходу. Из открытого окна слышно, как соседская девочка Клаудия разговаривает по скайпу с бабушкой и дедушкой, живущими на соседней улице. Они не виделись уже две недели. Тесное семейное общение, возможно, тоже не последняя причина итальянской статистики. Воскресный обед с nonni – это так же незыблемо, как восход солнца. Из другого окна слышно, как малышка Бьянка изводит маму: пойдем гулять, мне скучно! И рыдания. Детям заточение дается все тяжелее. Моя собственная девятилетняя дочь тоже томится. “Мам, а в твоем детстве часто бывали карантины?” Хорошо, что есть дворик, балет, хотя бы одна из старших сестер рядом, книги, Zoom-занятия, а с понедельника уже и я беру себя в руки и начинаю обещанный детский онлайн-курс “Жизнь в картинках”.

Мы же, взрослые, тоже не можем жить без картинок. И не только фейсбук. Как Алисе в Стране чудес – нам всем нужны не просто книжки с картинками и диалогами. Нам нужна жизнь с ними. Вид из окна. Короткий обмен новостями с соседом. Мимолетный взгляд. Small talk. Все это незаметно, но ежедневно обновляет наш жизнеток. И того и другого в условиях изоляции дефицит. Вот я и решила: будем слушать картины и видеть слова, разберемся в жанрах и поймем, что живого в слове “живопись”, что такое линейная и воздушная перспектива, почему натюрморт совсем не morte – не мертв, а автопортреты – совсем не селфи. Я хочу поговорить с детьми о внутренних пейзажах, о невидимом и видимом и их изображении. А ведь можно и “сходить” на видеоэкскурсии по музеям мира и по самой Венеции: посмотреть на нее глазами художников и поэтов и отправиться на виртуальный пленэр. Современным детям мозаики Сан-Марко могут рассказать о том, откуда взялись пиксели. Я хочу, чтоб это были не просто уроки рисования, а разговор о видении и визуальности, мышлении через образ, о словах и картинах, об истории искусств и о поэзии. Говорить, читать, думать через линии и пятна. Разобраться в устройстве простейших вещей. Как это, собственно, делали мастера Возрождения, когда искусство было именно формой мышления. Сейчас, в этой вынужденной остановке, самое время присмотреться к мелочам. И к самым маленьким.

В названии программы дистанционного обучения – Zoom – то же. Задумывалось оно, видимо, как фотометафора одновременного приближения студентов и расширения знаний. Но сейчас звучит насущнее. В некотором роде инструмент преодоления линейной перспективы, в которой дальние фигуры уменьшаются до точки схода, стремясь к небытию. И возможность присмотреться к тому, что раньше было практически невидимо.

Это, увы, не буквально так.

Да, объятье не кончается и letum non omnia finit[22], но сводки с больничных фронтов как будто опровергают поэзию. И все же уникальность нынешнего состояния огромной части человечества именно в этом – в возможности внутреннего приближения, перенастройки оптики. Наведения фокуса. Тут время не вольно.

И дольше века длится день. Каждый повторяющийся неповторим.

И это счастье – пусть же длится.

Ветер. Холодный ветер на всем белом свете. Bora[23]. Борей. Задувает в щели, гуляет по переулкам, сбивает цветы с подоконников. Потинтореттовски драматичный луч солнца выхватывает из площади Сант-Анджело одинокую фигуру знакомой собачницы. За эти годы я отчего-то так и не выучила ни ее имени, ни имени ее левретки. Она же именует нашего Спритца не иначе как occhi verdi – “зеленые глаза”. Пес наш и вправду пронзительно зеленоглаз, а дама совершенно не подозревает, что цитирует Эренбурга.

Дети юга порой чудовищно простодушны. “Путин послал девять самолетов с медикаментами, оборудованием и военными врачами” – заголовок в La Repubblica, которую дама держит под мышкой. Бойтесь данайцев и дары приносящих. “Лживость блатарей не имеет границ, ибо в отношении фраеров (а фраера – это весь мир, кроме блатарей) нет другого закона, кроме закона обмана – любым способом: лестью, клеветой, обещанием…” Шаламов.

Но люди до́роги, и ИВЛ нужны. Ежедневная работа на износ и борьба за каждого 99-летнего со всем букетом болезней не оставляют ни времени, ни сил на мудрствования и хитрости. Ценность жизней, а не цифр. Когда в каждом нолике статистики – чье-то лицо. Точка, точка, запятая…

А значит, придется принять и молчаливых рабов-военных. “Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать, рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить”. Вряд ли их спросили.

Со страниц раскрытой Gazzettino навстречу мне улыбается знакомое лицо: монах-францисканец из церкви Реденторе. Устраивал скаутские походы, занимался с детьми: здоровяк, кровь с молоком, 46 лет. Только читаю я некролог. Та самая церковь Реденторе, построенная Палладио тоже в честь избавления от чумы. Какая горькая перекличка.

Глаза слезятся. Наверное, от ветра. А Спритц приходит в неистовое возбуждение, ловит потоки развевающимися ушами, тянет поводок, рвется куда-то дальше, телефон в моей руке прыгает, и съемка нашей сегодняшней прогулки целиком подчинена собачьему ритму. Совершая ежедневный ритуал, мы делаем обязательный круг по Campiello Nuovo o dei Morti (Маленькая Новая площадь, или площадь Умерших). Как и все возвышения, это одно из бывших кладбищ в черте города, некогда срытое Наполеоном во имя санитарии и гигиены, за что (как и за многое другое) венецианцы его ненавидят до сих пор с той же горячностью, с какой москвичи клянут собянинскую плитку.

В нынешнем застывшем безлюдье ветер – главный герой мистерии. Каналы наморщивают лбы, лодки бьются о сваи, трепещут простыни, хлопают ставни. Где-то наверху похохатывают чайки. Зима недаром злится.

Может, и вправду в кривых и трехзначных цифрах наметился хрупкий перелом? Уже два дня подряд страшные сводки чуть-чуть уменьшаются. Вчерашняя жатва – 651, сегодня – 602. Еще недавно мы ужасались сотне.

Переходим мост Академии. Тут всегда чуть больше жизни. С лодки идет бодрая торговля овощами и фруктами. На фоне запакованных в маски безликих покупателей и таких же продавцов каждый помидор обретает индивидуальность. Отдельные беглецы, соскочившие за борт, плавают тут же поодаль. Мимо меня проплывает луковка, просясь в сиквел Достоевского. Но ветер не дает этой мысли задержаться и гонит ее вместе с луковичкой дальше.