Венеция. Карантинные хроники - Екатерина Марголис

Шутки множатся.

“Оставь надежду всяк из дома выходящий” – новый плакат, вывешенный кем-то за окно. С сегодняшнего дня в Венето домашний режим становится еще строже. За самовольный выход, если подтвержден положительный тест на вирус, грозит до 12 лет. Запретили пробежки и прогулки дальше чем на 200 метров от дома. Не успела я подумать сегодня утром, встретив с десяток запыхавшихся новоявленных спортсменов из числа жителей окрестных переулков, за которыми прежде никаких особых физкультурных подвигов замечено не было, что побочным результатом этой эпидемии станет оздоровление нации, как Gazzettino принесла новые неутешительные новости. Оно и понятно – в разгар весны на солнышке этот карантин и беда кажутся куда более призрачными, чем по вечерам, когда мы открываем страшные сводки. Вчера 427 смертей. Сегодня 627… Общее количество умерших в Италии с начала эпидемии превысило китайские цифры.

Nec Babylonios temptaris numéros…[19]

Снова и снова.

Соблюдая дистанцию, мы сокращаем расстояния. Сидя по домам, сохраняем жизни другим. Дальнее становится ближним. Высокое спускается к повседневности. Отпадает ненужное, становясь насущным. “Феррари” теперь будет производить аппараты ИВЛ, высокая мода займется производством медицинских масок.

На выбеленной утренним туманом, а затем проглаженной мартовским солнцем площади Санто Стефано – стерильная тишина. Я уже почти привыкла к ней, как и к изумрудной праздности вод Большого канала. И 104 ступеньки моста Академии я уже почти привыкла отсчитывать в одиночестве. В этот раз навстречу знакомая дама из общества Amici della Fenice – как всегда, элегантна, в синем платье с перламутровыми бусами, так удачно гармонирующими с медицинской маской. Обменявшись краткими новостями об онлайн-трансляциях из мировых оперных театров, раскланиваемся. Перила моста навощены и пропитаны свежей олифой. Когда еще выдастся случай это сделать, не создавая многолюдные пробки. Власти города не теряют времени даром.

Не теряют его и горожане. Кто-то красит дверь, кто-то смолит лодку, кто-то моет окно. В соседнем окне маленький мальчик старательно поливает из пульверизатора сморщенную примулу на подоконнике. Делает он это явно уже не первый раз только за сегодняшний день. Чем-то надо заняться. Примула крепится, терпит. Наконец в окне появляется мать и забирает сопротивляющегося сына.

– Хватит лить воду! И брызгаться.

– Ну мама, ты сама все время все моешь и обрызгиваешь.

Возразить нечего. Проходящий как раз мимо сосед окликает мать и победно демонстрирует приобретенный флакон с очередной волшебной жидкостью для дезинфекции всего и вся.

Интересно, сколько людей, и без того не вполне психически уравновешенных, окончательно свихнется на этой эпидемии. Листая посты фейсбука, иной раз думаешь, что наряду с вирусологами сейчас остро требуется психологическая помощь. А может, и психическая. И не только онлайн.

Вот обрюзгший гражданин в вапоретто вдруг вынимает из кармана тряпичную куклу, а из другого маленькую керамическую кофейную чашечку и начинает поить куклу, бормоча себе под нос, что “в этом городе люди ни о чем не заботятся”. Накануне на рассвете, выйдя с собакой, я встретила женщину с испитым лицом и растрепанными волосами, словно сошедшую с картин Тулуз-Лотрека. Она медленно шла в дырявых колготках, поблескивая голыми пятками, в руках несла пару изящных сапог на шпильках и что-то пела.

Чем жестче ограничения, тем больше ищешь простора. Если уж с чистого листа, то пусть он будет большого формата. Как еще передать эту золотистую пустоту. Но бумага кончилась. Да и моя разоренная ноябрьской высокой водой мастерская все еще не пригодна для работы, деньги на ремонт, украденные “волонтером Марко” (прикинулся помощником после наводнения), теперь уж тем более никто не возместит.

Остается надеяться, что новые Марко хотя бы не наживаются на новой беде. В первые дни эпидемии газеты пестрели заметками о псевдомедиках с бейджиками. Они парами ходили по домам стариков и предлагали “экспресс-тест на новый вирус” – пока один делал “тест”, другой обчищал квартиру. Теперь о них не слышно. Думаю, что в карантинных странах сейчас небывалое падение преступности. И, боюсь, неизбежен рост домашнего насилия. Трудно представить себе миллионы семей, запертых в квартирах без возможности уйти куда-то.

С каждым днем все теплее. Скоро можно будет работать в садике. Как же нам повезло с ним. Чудо не имеет сроков годности.

Вокруг лаврового деревца кружат два шмеля. Муравьи повылезали из щелей между кирпичами, которыми вымощен наш дворик. Тоже что-то делают и переоборудуют. Скоро можно начать сажать зелень, цветы. Может, стоит и помидоры – кто знает, что будет. Рисовать, писать, читать, подрезать виноградную лозу. Такая маленькая Италия на нескольких квадратных метрах. Культура – этимологически “земледелие” – возвращается к своим корням. Впрочем, в Италии эта связь и так осталась неразрывна.

Я иду обратно мимо закрытого музея Академии. Интересно, а как переживают карантин запертые там картины? Что сейчас делают шумные застолья Веронезе, процессии Карпаччо, многолюдные полотна Тинторетто? Соблюдают дистанцию в метр? Или ушли в невидимое? Интернет наводнен изображениями пустой раковины, из которой не рождается ботичеллиевская Венера, и опустевшего стола “Тайной вечери” Леонардо. Наверное, есть картины-экстраверты, а есть интроверты. Вот Мадонне Беллини наверняка все равно, смотрит ли кто-то на нее, пока она склонилась над своим Младенцем. И молчаливая беседа на полотне Sacra Conversazione идет своим чередом. Джон Берджер где-то заметил: “Painting is a prophecy of itself being looked at”. Картина – это пророчество о ней самой. Пока еще никем не увиденная, кроме автора, она ждет встречи со взглядом зрителя, и лишь в этой встрече она воплощается, становится тем, чем ей быть предназначено.

Пока что карантин безжалостно заменил prophecy на memory.

Когда мне было лет шесть, папин друг, физик, поставил меня в тупик, спросив: “А как ты думаешь, отражается ли что-то в зеркале, когда ты в него не смотришь?” Я потеряла покой. Дни напролет я придумывала хитроумные эксперименты с незаконными тайными съемками маминым фотоаппаратом на вытянутой руке и тому подобные уловки, чтоб ответить на этот главный философский вопрос моего детства.

Один из последних кадров “Смерти в Венеции” – пустой берег, дробящийся в тысячи бликов силуэт мальчика и тренога кинокамеры с черным покрывалом (сама по себе будто прямая цитата из мандельштамовской “Веницейской жизни”: “черным бархатом завешенная плаха и прекрасное лицо”). Она обещает продолжение: снимает то, что глаза героя уже не увидят. Продолжение взгляда за горизонтом, после видимого. Может, это и есть общий знаменатель всех эпидемий – не вакцина, не лекарство, а своего рода работа на иммунитет культуры? Вся венецианская чума в трех актах и десятках действий, манновская холера и, наконец, эта больница неисцелимых (вовсе не чумных, как полагал Бродский, а венерических). По сюжету Бродский выходит на эту набережную со Сьюзен Зонтаг. Это не случайно. Сьюзен Зонтаг – адресат “Венецианских строф”, и фраза “луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза, писавших, что – от любви” отсылает к ее знаменитой книге “Болезнь как метафора”.