Век испытаний - Сергей Богачев

Начиналась новая жизнь.

Дневник. Харьков

Вести дневник — дело девичье. Гимназистки и курсистки имели моду записывать свои переживания и страдания на бумаге. Бумага всё стерпит. Бумаге можно пожаловаться, окропить слезой, а потом плакать, взглянув на её высохший след ещё раз. Дневник — это склад переживаний, это собеседник, который никогда лишнего не спросит, глупых вопросов не задаст и уж тем более — не осудит. Этот собеседник будет терпеть всё, что с ним сделает хозяин, — и строки о неразделённой любви, украшенные ангелами и сердечками, и гнев на родителей, и при необходимости сгорит в печке, если хозяйка совершенно обезумеет от злости или отчаяния.

Павел знал о такой слабости кисейных барышень и потому сразу от идеи вести записи отказался. Что же я, революционер, пребывающий в самой гуще событий, рядом с такими людьми буду дневник писать? Но месяц назад, когда распри в Советах достигли своего апогея и в Харькове продолжился их Первый всеукраинский съезд, Пашка встретил одного интеллигентика.

Щуплый паренёк немногим старше, чем он, проносился мимо, опустив взгляд в пол. Убирать плечо Пашка не стал — какая наглость вот так нестись, не глядя. Щуплый упал, столкнувшись с Пашкой, и обронил все свои записи.

— Простите, не заметил… — Студент (как прозвал его для себя Пашка) быстро принялся собирать листки с пола.

— Это ты сейчас историю обронил? — знакомый зычный голос сзади заставил Павла обернуться. Товарищ Артём дружески похлопал Павла по плечу и продолжил:

— Так с историей нельзя, товарищ ординарец! Она заслуживает большего уважения.

Щуплым студентом оказался корреспондент эсеровской газеты, присланный в Харьков по случаю переноса туда съезда. Его звали Арсений Песков. И был вовсе не студентом, а состоявшимся журналистом.

— Знакомьтесь, это товарищ Песков, — Артём представил Павлу неудачливого его оппонента. — Очарован социал-революционной идеей и приставлен к нам своими товарищами как наблюдатель.

Арсений смутился и ретировался так же быстро, как и появился.

Товарищ Артём (только так называл его Пашка теперь, приучая себя к мысли, что «Фёдор Андреевич Сергеев» остался в прошлом), здороваясь налево и направо, взял под локоть Павла и заговорщицким тоном сказал:

— А ведь то, что сейчас происходит, действительно достойно хроники. Я не прошу тебя писать для газет. Пиши для себя. У тебя свежий взгляд, ты только начал, ты молод. Потомки прочтут и будут гордиться своим дедом. Революции раз в несколько поколений случаются, а тебе повезло попасть в этот водоворот молодым.

— Я себя не представляю писателем.

— А ты и не представляй, Пашка. Это несложно. Увидел — записал мысли. Дневник, если хочешь. С мыслями у тебя порядок, событий тоже достаточно. Не ленись, и получится летопись славных времён. Договорились?

Пашка никак не мог понять, как у него это получается? Только подумал о том, что дневник — дело бабское, как вот на тебе!.. Ну хорошо, пусть это будет не дневник, а хроника. Хроника перемен. Или великих дел. Или революции. Нет. Слово «революция» Павлу категорически не нравилось. Как только началась революция, оказалось, что город погрузился в хаос. В рюмочных даже завсегдатаев стало меньше. Намного меньше. Это может показаться странным, но выручка питейных заведений была одним из лучших индикаторов благосостояния. Как только в трактире становилось пусто, это значило, что жёны взяли власть в свои руки. А для этого могла быть только одна причина — мало денег. При зарплате рабочего в 20 рублей за месяц в хорошие времена поход в трактир обходился в 20–30 копеек. Фунт[4] говядины стоил 21 копейку. И при наличии детей, а семьи были большими, тех денег на прокорм на месяц не хватало.

Революция принесла разброд в умы и опустошила и без того неполные кошельки. Блошиные рынки стали процветать, потому что натуральный обмен заменил оборот денег. Денег попросту не было. Ежедневная оплата начислялась, но никто из управления не мог точно сказать, когда её выдадут.

Работы в семнадцатом не было катастрофически. Заводы остановились, перевозить стало нечего, и железнодорожники тоже стали бедствовать.

За свою короткую жизнь Павел всё же успел повидать те времена, когда люди ходили с радостными лицами, на ярмарках веселились от души, детям покупали подарки и сладости, и эти воспоминания он держал в самом далёком уголке души. Вот такую он хотел жизнь — красочную, со счастливыми лицами вокруг, со смехом и весельем.

Война поселила в харьковчанах тревогу. Революция добавила в эту тревогу нищету. За что её было любить? Кто-то видел свет в конце тоннеля, как товарищ Артём, кто-то просто следовал вперёд, полный желания перемен, вливаясь в революционные массы. А Пашка хотел одного — чтобы быстрее вся эта канитель упокоилась и мать могла бы испечь масленичные блины.

— Хорошо, товарищ Артём. Я попробую. Посмотрим, что из этого получится.

— И сохрани обязательно! Пусть внуки проверят, были правы или нет!

И с того дня, а это было 11 декабря, Павел стал вести записи, которые потом составят общее впечатление о том смутном времени, о фигуре товарища Артёма и обо всех интригах, которые сопровождали Пашку в дальнейшем.

«11.12.1917. Прибыл на Николаевскую площадь в Дом Дворянского собрания для участия с товарищем Артёмом в Первом Всеукраинском съезде Советов. В этом Доме не бывал до сих пор и даже не мог себе представить, как он выглядит изнутри. Слышал, что здесь всегда раньше собирались дворяне для своих церемоний, выборов и балов. Само здание выглядит очень торжественно. Вроде три этажа — а выше чем все дома рядом. При входе шесть колонн высотой в два этажа из трёх, и дверь кажется очень маленькой на их фоне.

Внутри большой зал, в котором организована регистрация участников съезда. Публика разношёрстная. Никого не знаю, кроме товарища Артёма и Генриха Шпилевского, но со мной все здороваются, потому что я рядом с Артёмом. Много новых лиц. Всех не упомню, пока путаюсь. Пытался записывать имена и фамилии, но потом бросил — дело бесполезное.

Шпилевский тоже постоянно рядом и много рассказывал о той части съезда, которая была неделю назад в Киеве. Если кратко — там все переругались. Большевики сделали всё так, чтобы мероприятие состоялось, но в результате оказались в несправедливом меньшинстве. Это и вызвало у товарищей некоторое недоумение. Их было всего немногим больше ста, когда всего делегатов — почти две тысячи. Особое возмущение вызвало принятие резолюции в поддержку Центральной Рады. Не разобрался ещё почему, но для большевиков это было категорически неприемлемо. Как сказал товарищ Артём: „Не для того мы собирали Советы“.

Теперь та часть делегатов, которая посчитала, что в Харькове соберётся пропорциональное представительство, собралась здесь. Люди с озабоченными лицами, мало кто улыбается, все рассуждают о происходящем, обсуждают Манифест к украинскому народу от Совета народных комиссаров. Все говорят о том, что Рада действует в интересах буржуазии и даже предаёт в военных вопросах, когда разоружает военные части Советов.