Век испытаний - Сергей Богачев

Делегатов, как оказалось после регистрации, около двухсот человек. Слышу разговоры о том, что ожидалось больше, но не все решились. Публика в основном пролетарского происхождения и сочувствующие из интеллигенции. Почему-то их так и называют — „сочувствующие“, хотя среди них есть и большевики.

После проследовали в зал для заседаний. Теперь понимаю, почему буржуи так гордились своим дворянским сословием. Здесь могли заседать только они и никто больше. Потолок так высоко, что до сих пор мучаюсь вопросом — как они добираются до ламп? На сцене несколько столов для президиума. Сама сцена находится в глубине той части зала, к которой обращены кресла. Я бы сделал иначе.

Заседание продлилось почти до глубокой ночи. Бесконечные выступающие, споры из зала с докладчиками, иногда до крика доходило. Всё идёт к тому, что Раду не признают. Товарищ Артём выступал уже два раза и говорил о том же, что и большевики обсуждали перед началом. Рада — орган предательский, который действует в интересах буржуазного элемента. Они воевать с немцами не слишком охочи, и это теперь понятно всем».

«12.12.1917. Второй день. После того как делегаты очень бурно провели вчерашний день, страсти немного успокоились. Вопрос был вокруг того, что изначально это был съезд депутатов Донецкого и Криворожского бассейнов. А после прибытия делегатов Всеукраинского съезда из Киева всё смешалось. Договорились о том, что в первой половине дня будут решать вопросы области, а во второй половине — вопросы Украинского съезда. Меньшевики голосовали против. Меньшевики вообще были против всего, что вызывало у товарища Артёма бурю эмоций. Пока единственное, что удалось сделать, — это избрать председателем областного Совета Магидова. Он хоть большевик. Прошлый был эсером. Фамилию даже вспоминать не буду».

Каждый день Павел возвращался домой поздно, и мать ворчала на него, но ужин всё равно на стол ставила. При свете керосиновой лампы Паша писал все свои впечатления о происходящем. Он многого не понимал, у него голова шла кругом от всех этих новых слов, но он не прекращал писать. Эта привычка потом станет для него отдушиной. Почти как у гимназисток, только события, описанные в его дневнике, будут гораздо более трагичными.

Отцы и дети

— Нашла время! — Тимофей Кирсанов был зол настолько, что вскочил с табурета, отбросил сапожную лапу, на которой он тачал свой единственный левый кирзовый сапог, и, громко стуча культёй, надетой на обрубок правой ноги, поковылял к буфету.

Ногу Тимофей потерял в самом начале войны, когда их армия «пошла на Фридриха». Их целью был Львов. Им противостояли австрияки.

Тогда здоровый в прямом и переносном смысле харьковчанин правил битюгом, запряжённым пушкой, и толком сам ещё не успел понюхать пороху. Всё свое время на службе он провёл в переходах. Мундир новый, конь толковый, долго ехали в эшелоне и наконец выгрузились на каком-то полустанке. Стали в колонну и пошли на север. Разговоры в полку были только о том, как далеко успеют загнать проклятых австрияков до наступления зимы, но австрияки имели свою точку зрения на этот вопрос. То ли разведка полковая прошляпила, то ли австро-венгры оказались проворней, то ли карты офицерские подвели, в общем — снарядов было три.

Первый положил голову колонны во главе с командиром артполка Марецким, второй попал в хвост колонны, где шли кухня и провиант, а третий угодил аккурат в телегу с боезапасом. Кирсанов со своей пушкой тянулись через одну телегу от места попадания. Может, оттого и выжил.

Полковой лекарь перетянул его правую ногу ремнём и, недолго думая, разрезал узкую полоску кожи, на которой держалась оторванная нога. Потом был госпиталь в Одессе, недельная щетина и принятие своей частичной недееспособности. Утешало одно — сосед по койке был без обеих ног. Он выл ночами не от боли, а оттого, что теперь его вечный спутник — инвалидская тележка и людей он всегда будет видеть на уровне их колен…

— …Это ж надо такое! Не успела материну юбку надеть, как уже задирать подол надумала? — Тимофей поставил на край буфета бутыль и налил себе мутной жидкости в стакан. Выпил залпом и тут же сделал шаг в сторону стоящей возле окна дочери.

— Убью! — костыль полетел в Полину, запущенный с силой, на какую способен здоровенный и пьяный мужик. Зазвенело разбитое стекло, и тут же в комнату ворвался холодный воздух с улицы.

— Чёрт окаянный! Она-то в чём виновата?

Мать подбежала к Полине, обняла её и закрыла собой.

Лёжа на полу, Тимофей расплакался. Он бил кулаками по полу так, что трещали половицы, рычал в бессильной злобе и повторял:

— Не отдам, не отдам!

Анна подошла к мужу и присела рядом с ним на пол.

— Всему своё время, любимый… Справимся, справимся… — Она гладила его по лицу, и тот успокаивался с каждой секундой.

Таким взбешённым отца не видел никто и никогда. После его возвращения из госпиталя он был тише воды и ниже травы, понимал, что зависим от своих женщин. Анна недолго плакала. Вернулся — и слава богу. Ждала и надеялась, свечи ставила. С каждой историей о том, как кто-то потерял любимого, мужа или сына, она свечей ставила всё больше. Господь услышал её молитвы. Справили культю, костыли ещё в госпитале выдали, и Тимофей стал потихоньку привыкать к своему статусу. Большей уверенности придавал тот факт, что он не спьяну под паровоз скатился, а потерял ногу на войне. Орденов не привёз, но пострадал за царя-батюшку и отечество на фронте. Со временем Тимофей понял, что и соседи, и случайные люди, которые узнавали о его походе на Европу, не испытывали сочувствия к нему как к инвалиду, но проникались уважением. Тимофей не клянчил денег, не ныл песен на углах, с придыханием повторяя, что он жертва войны, как это делали многие проходимцы в городе. Он сапожничал. Руки целы, и слава богу. Тем самым он получил уважение и от своей семьи, но сегодня…

— Любят они друг друга, или не видишь? Ты же вроде не ослеп… — Анна продолжала гладить мужа по щетине. — Сам-то, помнишь, как меня добивался? С отцом моим подрался… Когда ж ты успокоишься?

Близнецы Надечка и Олечка стояли в дверях в ночнушках, держась за руки. Шум вечернего отцовского буйства разбудил их, и теперь они беззвучно плакали, глядя на то, как мать и отец тоже плачут, обнявшись сидя на полу. Одна Полина так и стояла у разбитого окна, ощущая спиной холодный зимний сквозняк, ворвавшийся в натопленный дом. Она, словно очнувшись, схватила покрывало с кровати и завесила окно. Удалось это не сразу, руки дрожали, слёзы мешали, и мысли были вообще не о том.

Пашка сделал ей предложение. Красиво, с цветами и коленопреклонением. Заявился посреди дня и прямо с порога ошарашил:

— Где родители?

Отец был в своей будке — мастерской, а мама только вернулась домой с полотном для шитья.

— Кто там, Полечка? — Мать вышла из своей «швейной» комнаты, которая была завалена материалом и уже готовыми пододеяльниками.

— Знакомьтесь, мама, это Павел. Я о нём рассказывала уже…

Пашка сделал кивок головой в знак выражения своего почтения. Сказать честно — он дома репетировал разные действия, чтобы произвести наилучшее впечатление на родителей любимой. Стоя перед зеркалом, он держал в руке веник и принимал разные позы — вполоборота, держал осанку и следил за убедительностью выражения своего лица, но Полину он о своём визите не предупредил, нагрянул неожиданно.