Петр Лещенко. Исповедь от первого лица - Петр Лещенко

Между мной и Товой вспыхнул страстный роман. Я был уже не мальчик, мне стукнуло двадцать семь, но я совершенно потерял голову от любви. Только удивлялся тому, что раньше, когда мы служили в труппе у Корнелия, я был настолько слеп, что не разглядел в Тове женщину, предназначенную мне судьбой. Мне свойственна определенная восторженность в любви. Стоит влюбиться, как смотрю на женщину совершенно другими глазами. То, чего раньше не замечал, начинает меня восхищать, то, что раньше не особенно и нравилось, начинаю считать достоинством. Надо, конечно же, понимать разницу между влюбленностью и любовью, глубоким настоящим чувством, которое не просто побуждает смотреть на женщину другими глазами, а озаряет жизнь другим светом. Но настоящая любовь бывает только раз в жизни, если вообще бывает, если судьбе будет угодно свести вместе двух людей, предназначенных друг другу свыше. Я счастлив от того, что в моей жизни есть настоящая любовь, любовь к моей Верочке. Но пришла ко мне настоящая любовь довольно поздно, в возрасте сорока четырех лет. Об этом напишу в свой черед.

Я был влюблен в Тову без памяти, а она не столько любила меня, сколько позволяла мне любить себя. В Париж Това, как и все, приехала переполненная надеждами, но здешняя жизнь быстро эти надежды развеяла. Воображаемые толпы поклонников превратились в немногочисленных завсегдатаев заведения, время от времени делавших Тове не очень-то приличные намеки. Известность ее ограничивалась рестораном, в котором она пела. Перспектив никаких не было. И тут появился я…

Тове не нравилось петь в ресторане. Платили ей плохо. Владелец ресторана, эмигрант по фамилии Гукасов, намекал на то, что плата может быть поднята, если Това будет поуступчивее, а Това не собиралась ему уступать. Она оставила ресторан. Мы создали новую труппу из пятерых человек — меня, Товы, с ее матерью и ее братом, и Николая. «Братья Трифаниди» стали «Труппой Трифаниди». Впятером мы могли делать хорошую, как выражался Николай, «богатую» программу. С такой программой можно было выступать не только в кинотеатрах, но и в варьете. Заработки в варьете были выше, и сам факт выступлений в варьете поднимал наш престиж.

Роман с Товой угас так же быстро, как и вспыхнул. Мы были слишком разными людьми и по-разному смотрели на жизнь. Шансов на то, что мы сможем прожить вместе долгие годы, не было совершенно. Я сильно ревновал Тову, которая, считаясь моей невестой, благосклонно принимала знаки внимания от других мужчин. Я совсем забыл, как недавно осуждал ревнивца Зельцера. Заметив, что я ее ревную, Това не изменила своего поведения. Ей нравилось дразнить меня. «Такой бриллиант, как я, нельзя носить в кармане», — говорила Това в ответ на мои просьбы и упреки. Ей почему-то казалось, что я должен радоваться тому успеху, который она имела у других мужчин. Я же считал, что можно радоваться, когда другие мужчины провожают твою невесту восхищенными взглядами. Но если она позволяет себе принимать приглашения на прогулку или в ресторан от других мужчин, то это уже чересчур. Это неприлично, даже в том случае, если дальше прогулки или совместного обеда дело не заходит. Но у Товы дело заходило очень далеко. Ей по нескольку раз в день передавали записки, которых я, разумеется, не читал, но о содержании их мог догадываться. Время от времени у нее появлялись подарки — серьги, брошь или еще что-то из драгоценностей. На мои слова о том, что ей просто неприлично принимать от посторонних мужчин столь дорогие подарки, Това смеялась и отвечала: «Ах, Пьер, какой же ты странный…» Я же считал себя не странным, а обманутым. Разговаривать всерьез с Товой было невозможно, она умела любой серьезный разговор свести к шутке. Самой любимой ее фразой была вот эта: «не сердись, на меня нельзя сердиться, ведь я хорошая». Она намекала на то, что имя Това в переводе с еврейского означает «хорошая». Хорошая, не спорю, Това была красивой, умной, талантливой, но ее поведение напрочь перечеркивало все ее достоинства. В моих глазах.

Я нисколько не осуждаю Тову. У нее был такой вот легкий характер и легкие взгляды на жизнь, которые совершенно не совпадали с моими взглядами. Я хотел быть единственным мужчиной в ее жизни и считал, что на правах жениха имею основания требовать этого. Това же считала, что я тираню ее, ограничиваю ее свободу. Когда я полностью осознал, что рядом с Товой и после нашей женитьбы будут роем виться поклонники, я сказал, что нам следует расстаться. После драматической сцены, устроенной Товой, мы расстались. Это произошло за неделю до Рождества. Мне было жаль. Я понимал, что ничего путного из нашего романа все равно не вышло бы, но пребывал в печали.

Под впечатлением от разрыва с Товой я сочинил свою первую песню «Не уходи». Исполнять ее я начал много позже, но сочинил в декабре 1925 года. Вспомнил, как в день нашей встречи Това пела мне «Побудь со мной!», и в голове сами собой начали складываться слова:

Дальше я просил: «Не уходи, побудь со мной еще минутку…», но это уже были сантименты, положенные для подобной песни. На самом деле я не собирался второй раз наступать на те же грабли. Решение мое было обдуманным и окончательным. Я жалел о нашем разрыве, мне недоставало Товы, но возвращаться к ней я не собирался. Я понимал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Любовь к Тове была как болезнь. Мне нужно было переболеть этой любовью.

Наша труппа распалась. Вернее, это я один оказался не у дел. Николай неожиданно назвал меня «ревнивым дураком» и остался с Товой и ее родными. Было понятно, что Това и его пленила своими чарами. «Трифаниди» стали выступать без меня. Я же махнул рукой на все утраченные надежды и начал искать себе новое место. Причем искал не в труппе, а в качестве артиста-одиночки. Без ложного хвастовства скажу, что в «Труппе Трифаниди» я «тянул» добрую половину всей программы. Опыт у меня был хороший, талант тоже имелся, энергии было не занимать. Ладно, думаю, не пропаду. Меня окрыляло то, что по приезде в Париж мы с Николаем нашли работу в считаные дни. Я надеялся, что и сейчас будет так же, но мои надежды оказались напрасными. Когда я ехал в Париж, то сильно волновался — скоро ли найдется работа? И работа быстро нам подвернулась. Когда же покинул «Труппу Трифаниди», то совершенно не волновался. И напрасно. Я был наказан за свою самонадеянность. Думаешь, что скоро найдешь работу? А вот тебе кукиш! Накося выкуси-ка!

Почти два месяца мыкался я без работы. Истратил до последнего сантима все, что было отложено на черный день. Понемногу потратил и те деньги, которые предназначались на обратную дорогу. Какой-то злой рок преследовал меня. Не найти совершенно никакой работы в Париже! Я был согласен на все, на любые условия, но и «любых условий» не было. Не было ничего. Когда мы расставались с Товой, ее мать в сердцах сказала мне что-то сердитое по-еврейски. Тогда я не придал этому значения, а после начал подозревать, что она меня прокляла.