Петр Лещенко. Исповедь от первого лица - Петр Лещенко

Париж, которым я совсем недавно так восхищался, опротивел мне совершенно. Легко восхищаться Парижем, когда живешь в приличной гостинице, ешь досыта и со вкусом и не считаешь каждый грош. Хорошая жизнь располагает к восхищению городом. Когда же приходится жить в убогой чердачной каморке, завтракать булкой с чаем, ужинать точно так же, а обед из экономии пропускать, ничем уже восхищаться не хочется. Париж стал казаться мне некрасивым, чужим, едва ли не враждебным, настолько я озлобился. Я тогда был зол на весь мир. Злился на тех, кто не хотел заключать со мной контракта. Злился на вероломную Тову, на ее ведьму-мать, на Николая, которого тогда считал предателем. Даже на свою квартирную хозяйку злился за то, что, видя мое бедственное положение, она тем не менее каждую субботу требовала плату и ни разу не дала хотя бы дня отсрочки. А на себя я был зол больше всех. Думал: ну что мне не сиделось в Бухаресте, где я знал всех и меня тоже все знали? Зачем я приехал в Париж? Кому я тут нужен? По нескольку раз в день вспоминал я любимое мамино присловье: «ближняя соломка лучше дальнего сенца». Одно дело — сидеть без работы в Бухаресте или Кишиневе, где много знакомых, где есть у кого занять денег и есть у кого попросить помощи, и совершенно другое дело — сидеть без работы в чужом незнакомом Париже, где никто не мог протянуть мне руку помощи.

На праздник Сретения я был в храме и горячо молил Бога о том, чтобы Он оказал мне милость и помог выбраться из тяжелого положения, в которое я попал, что уж греха таить, по своей глупости. В Париже мне было уже невозможно оставаться. Заканчивались деньги, отложенные на дорогу домой. Я мог послать телеграмму маме с просьбой выслать мне денег на билет до Бухареста, и она бы мне их выслала сразу же, но возвращаться в Бухарест несолоно хлебавши мне тоже не хотелось. Вдобавок близился Великий пост, «отпускное время» для артистов. В Румынии не было запрета на развлечения во время поста, как это было в Российской империи, но все равно веселая жизнь на это время стихала. Я-то надеялся, что к посту успею хорошо заработать в Париже, и собирался в это время погостить у родных в Кишиневе, но мои надежды не сбылись.

«Господи! — молил я. — Будь милостив, пошли мне хоть какую-то работенку. Чтобы я мог хотя бы дух перевести…»

Вышел я из храма, пошел куда глаза глядят, думая свои горькие думы, и вдруг столкнулся с одним моим бухарестским знакомым, танцором Яшей Шапиро, который выступал под фамилией Вороновский. Мы оба обрадовались встрече. Яша начал расспрашивать меня о делах. Яша был хорошо одет, и вообще по виду его чувствовалось, что он не бедствует, поэтому я попросил дать мне взаймы денег на возвращение в Бухарест. У меня была репутация человека, который исправно возвращает долги, поэтому я не думал, что Яша может мне отказать. Так и вышло. Яша уже было достал бумажник, но вдруг спросил, почему я собрался возвращаться в Бухарест, когда все едут из Бухареста в Париж. Я ответил, что Париж меня не принял, что мне здесь нет дела, что я уже почти два месяца мыкаюсь без работы. Слово за слово, я рассказал Яше про все мои парижские злоключения. «Я знаю, что тебе нужно! — сказал Яша, убирая бумажник в карман. — Пошли, тут недалеко!» Он привел меня в ресторан. Я, грешным делом, подумал, что Яша передумал давать мне деньги, но для того, чтобы подсластить отказ, решил накормить меня обедом. Сознавать это было очень унизительно. Но оказалось, что я ошибся. Яша повел меня не в зал, а в кабинет к владельцу, старику-французу, и сказал ему: «Вот вам, месье Добер, человек на мое место. Это Пьер, лучший танцор Бухареста. А как он поет! Поет он просто замечательно!» Признаться, я от подобной рекомендации опешил. Ресторан на вид французский, владелец — француз, а я в то время объяснялся на французском с акцентом. Позже я избавился от него. Как я могу здесь петь? Но оказалось, что у месье Добера собирается богатая эмигрантская публика, из тех, кто с младых ногтей привык к французской кухне и никакой другой знать не желает. А вот песни эта публика желает слушать русские. А еще оказалось, что Яша проработал у месье Добера больше года, а на днях взял расчет, потому что старинный приятель пригласил его в Амстердам. Яшиной рекомендации оказалось достаточно для того, чтобы месье Добер сразу же подписал со мной контракт, да вдобавок на таких условиях, о которых я и мечтать не мог. И даже аванс выдал, что было просто неслыханно. Тем, с кем только что познакомились, авансов обычно не выдают. «Золотой старик! — украдкой шепнул мне на ухо Яша. — Держись за него, не пропадешь». Мне месье Добер тоже понравился, хорошего человека видно сразу. Ему очень шла его фамилия. Добер — добрый.

Перемену в моей судьбе мы отметили тут же, в ресторане. Я порывался угостить Яшу, но Яша сказал, что аванс мне пригодится для других целей, и заплатил по счету сам. За обедом он дал мне много полезных советов, касающихся работы в ресторане месье Добера. У меня не было сомнений в том, что Яшу мне послал Бог.

Простившись с Яшей, я снова отправился в храм и долго благодарил Бога за все, что он для меня сделал. Затем я пришел домой и с огромным удовольствием объявил старой карге, у которой снимал комнату, что в субботу я от нее съезжаю. В ту ночь я не мог заснуть от счастья. Лежал и думал о том, как стану петь в ресторане месье Добера, как скоплю денег, как стану известным в Париже… О чем думает человек, которому после долгих мытарств вдруг повезло? Только об одном — чтобы ему повезло еще больше. Хочется же взять реванш за все былые невзгоды. У меня было такое ощущение, будто на этом Божьи милости не закончатся. Я не ошибся и в то же время ошибся. Милости оказались совсем не такими, как думалось мне.

Нет, то была не милость, а дар! Мой Божий дар (так мне тогда казалось) звали Зиночкой Закитт. Она была латышкой, актрисой и приехала в Париж из Риги. Латышскую фамилию Закис Зиночка переделала на французский манер, а свое имя — в Женни. «Jenny Zakitt» смотрелось на афишах весьма эффектно.

Знакомство с Зиночкой придало смысл всем моим парижским мытарствам. Ведь если бы не в Париже, то где бы еще мы с ней могли встретиться? Я никогда не думал о том, чтобы отправиться выступать в Ригу, а Зиночка, как и большинство рижских артистов, выезжала на гастроли в Германию и Австрию и никогда не помышляла о Бухаресте.

Зиночка была прямой противоположностью Тове и вообще не походила на всех женщин, которые встречались мне раньше. Сейчас я пишу о той очаровательной девушке, которую встретил четверть века назад и с которой прожил шестнадцать лет, а не о совершенно чужой мне, враждебно ко мне настроенной женщине, которая в ненастный осенний день швыряла в меня всем, что попадалось под руку, кричала «Будь ты проклят! Ненавижу тебя!» и плевала мне в лицо в прямом смысле слова. А позже она приложила много усилий для того, чтобы восстановить против меня нашего сына, и добилась своего.

Бог ей судья. О плохом напишу после. Сначала — о хорошем, ведь сначала было хорошее. Только хорошее и много хорошего.

В Зиночке сочетались красота, ум, талант, деловая сметка и доброта. Этот набор достоинств весьма редко встречается в одном человеке. Обычно чего-то да не хватает. Она, подобно мне, была мастерицей на все руки. Пела, танцевала, играла на разных инструментах, могла выступать как в драматическом, так и в комическом амплуа. У нас, эстрадных артистов, тоже есть амплуа, как и в театре. Одному лучше удается рассмешить публику, другому — растрогать ее. Старые артисты говорили: «выжать слезу». Но главным достоинством Зиночки в моих глазах был ее искренний интерес ко мне, к моей работе, к моим мечтам. С Товой все было иначе. Това интересовалась только собой и никем больше. Меня, признаюсь честно, это сильно уязвляло. Пока я был влюблен в Тову, то пытался каким-то образом оправдать ее поведение в собственных глазах. Внушал себе, что она — женщина, а женщины привыкли к тому, чтобы все интересовались ими, сами же делают вид, что никем не интересуются, и пр. Но тем не менее я чувствовал себя уязвленным. Пренебрежение и невнимание всегда ранят, и ранят пребольно.