Петр Лещенко. Исповедь от первого лица - Петр Лещенко

С Зиночкой мне было на удивление легко. Словами всего не выразить, да и не умею я выражаться прозой. Лучше — песней. Песня «Вернулась снова ты» посвящена Зиночке. В песне все не совсем так, как в жизни. В песне я пою о женщине, которая вернулась ко мне. Но на самом деле это песня не о вернувшейся женщине, а о вернувшейся ко мне любви.

Я в самом деле «забыл мир» с Зиночкой. Я был сам не свой от счастья. Бог послал мне не только любимую женщину, но и друга, понимающего верного друга, родственную душу. «Мы знакомы меньше месяца, а у меня такое чувство, будто я знаю тебя всю свою жизнь», — говорил я. «И у меня такое же», — отвечала мне Зиночка. Тогда мы были счастливы и верили, что так будет всегда. Когда все только начинается, всегда кажется, что это настоящее и это на всю жизнь. Но на самом деле судить о том, настоящее чувство пришло к тебе или нет, можно только по прошествии нескольких лет. Если чувства не угасают, а, напротив, крепнут, усиливаются, как это случилось у нас с Верочкой, то любовь настоящая. С Зиночкой же все было иначе. К сожалению. Со временем чувства не просто угасли, но у нее превратились в полную противоположность — любовь в ненависть. Она дважды, с разрывом в несколько лет, сказала, что ненавидит меня. Но то было позже.

В Париже Зиночка выступала в «Буль бланш». Это заведение пользовалось успехом у публики, но успех не отражался на заработках артистов, которым платили очень мало. Владелец «Буль бланш» считал, что артисты должны почитать за счастье выступать в его замечательном заведении. Счастье счастьем, а заработок заработком. Я переговорил с месье Добером, заручился его согласием и предложил Зиночке выступать вместе со мной в ресторане. Она с радостью приняла мое предложение. Так родился наш дуэт «Пьер и Женни». После второго выступления я сделал Зиночке предложение (настолько я был тогда влюблен в нее), но она его не приняла. Зиночка сказала, что мы недостаточно хорошо знаем друг друга и попросила дать ей отсрочку, три месяца для размышления и проверки своих чувств ко мне. Я удивился. Зачем ждать? Чего ждать? Зачем проверять чувства? Мы же любим друг друга и оба понимаем, что нам хорошо вместе. Но настаивать я не стал, потому что три месяца — небольшой срок. Спросил только, могу ли я считать ее своей невестой. Зиночка рассмеялась и ответила, что могу.

Разумеется, я вольно или невольно сравнивал Зиночку с Товой, хотя ей самой ничего об этом не говорил. В сравнении с Товой Зиночка выигрывала по всем статьям. Я думал так: «Бог сперва дал мне вкусить горького, чтобы я лучше чувствовал вкус сладкого».

В апреле 1926 года произошло ужасное событие. Средь бела дня у себя в кабинете умер от апоплексического удара месье Добер. Метрдотель зашел к нему за распоряжениями и увидел, что он навалился грудью на стол и уже не дышит. Мнения работников ресторана разделились. Одни говорили: «какая ужасная смерть», а другие: «какая легкая смерть». Сентиментальность французов порой принимает весьма причудливые, если не сказать — шокирующие формы. Вместо того чтобы печалиться об умершем, они со вкусом обсуждают обстоятельства его смерти, состояние дел, возможных наследников и прочие детали, не имеющие отношения к личности умершего. Что же касается нас с Зиночкой, то мы плакали и вспоминали все хорошее, что сделал для нас месье Добер. Его смерть была для нас большим ударом. Хороших людей не так уж и много, и потеря каждого хорошего человека — большое горе.

После смерти месье Добера выяснилось, что его ресторан, который всем нам казался процветающим, на самом деле таковым не был. Расходы существенно превышали доходы (как это обычно бывает у добрых людей), и на бедном владельце ресторана висело множество долгов. По этой причине ресторан закрылся, и все имущество было описано. Я никогда не понимал подобного поведения. По мне так кредиторам выгоднее было бы назначить управляющего, чтобы ресторан продолжал работать дальше, и получить свои деньги полностью за счет прибылей, чем продавать с молотка имущество и получать по пять сантимов на франк. Ведь ресторан месье Добера пользовался успехом у публики и при рачительном ведении дел мог приносить хорошую прибыль. Но было сделано так, как хотели кредиторы. После продажи имущества в помещении, которое занимал ресторан, открылся большой меховой магазин.

«Париж не любит меня, — сказал я Зиночке после смерти месье Добера. — Теперь я окончательно в этом убедился. Давай уедем отсюда. Мне не хочется больше здесь оставаться». Зиночка согласилась со мной. Ей тоже не особенно понравился Париж. Осталось только решить, куда нам ехать. Зиночке не хотелось возвращаться в Ригу, а мне — в Бухарест. Я мечтал вернуться из Парижа в Бухарест знаменитым, разбогатевшим… Нет, я готов был ехать куда угодно, хоть к черту на кулички, но только не в Бухарест!

Через кишиневских знакомых я получил приглашение для меня и Зиночки выступать в варьете в Будапеште. Мы решили ехать. Будапешт так Будапешт. Мы уже готовились к отъезду, когда я случайно встретил в кафе братьев Левандовских, Яна и Юзефа, с которыми познакомился тремя годами раньше в Черновцах[19]. Левандовские были музыкантами, Ян играл на скрипке, а Юзеф на гитаре. В Черновцах вместе с ними выступала певица-цыганка Патрина, одна из самых красивых женщин, которых мне доводилось встречать. Левандовские и сами были больше похожи на цыган, нежели на поляков, — курчавые брюнеты с карими глазами и «горбатыми» носами. Наше знакомство в Черновцах было шапочным, но на чужбине, в Париже, мы обрадовались нашей встрече так, будто встретились лучшие друзья. Левандовские рассказали мне, что на днях заключили выгодный контракт с театром в турецком городе Адане. Туркам захотелось иметь у себя «настоящее парижское варьете». Парижский импресарио по фамилии Мандель взялся исполнить это желание и собрал большую труппу, в которой недоставало, как выражались братья, «русского колорита». В то время Париж считался столицей русской эмиграции и без «русских» номеров невозможно было представить программу парижского варьете. Левандовские свели меня с Манделем. Тот предложил нам с Зиночкой годовой контракт на хороших условиях. «Адана — золотое дно! — убеждал меня Мандель. — он, может и проигрывает в сравнении с Парижем, как город, но как место для работы труппы выигрывает по всем статьям. В Париже развлечения на каждом шагу, заведения не знают, как им заманить к себе публику, а в Адане мы будем единственным варьете во всей провинции. Во всей провинции, вы только представьте себе это! Мы озолотимся за этот год! Вы еще уезжать оттуда через год не захотите, помяните мое слово!»

В Бухаресте ко всей Турции, за исключением Константинополя, относились как к глухой провинции, в которой совершенно нечего делать. У меня никогда не возникало мысли о том, чтобы отправиться на гастроли в Турцию. Но Мандель производил впечатление умного человека, который должен понимать, что он делает. И репутация у него была хорошая. Говорили, что Мандель своего не упустит, что у него есть хватка и нюх. Величина труппы, а также то, что в нее входили опытные артисты, также свидетельствовало о том, что дело стоящее. Мы с радостью подписали контракт.