Тень скорби - Джуд Морган

Осознав существование бурлящего ада за верандой, он принял на себя миссию: дети, в особенности девочки. Скольких смертных грехов нужно избежать; а дети, в первую очередь девочки, едва ли могут вступить в мир, не испачкавшись в нем, как в грязи. Спасти их — нелегкая задача, ибо все их естественные, то есть дьявольские, наклонности подстрекают малышек к мятежу. Да, он знает, что они досадуют на остриженные волосы и платья из простой ткани. Но дальновидное воображение рисует перед ним альтернативу. Преподобный Кэрус Уилсон может представить ад во всех деталях, где у девочек длинные-длинные волосы, а одежды нет вовсе.

Не расстояние страшило ее.

— Сорок пять миль — по правде говоря, скорее сорок восемь — это, конечно, далековато, я понимаю, — сказал папа. — Но на самом деле это не такое большое расстояние… и дело в том, что я не вижу более подходящей и умеренной по стоимости школы, расположенной ближе к Хоуорту.

Сорок пять миль или тысяча — не важно; важно только то, что она покинет дом. Вот это здание, этот мир, укрытый за четырьмя стенами.

Даже Хоуорт ничего не значит. Шарлотта не испытывала к городку ничего, кроме легкого отвращения к шуму и вони. Когда девочке доводилось проходить через него, скажем, по дороге в Китли, где она брала в библиотеке книги на дом, она иногда заглядывала в чужие дома. Часто из-за крутых спусков и узких тротуаров приходилось почти вжиматься в окна, чтобы увидеть необъяснимо странное кресло, стоящее всего в нескольких дюймах от тебя, кухонную плиту с кипящей по ту сторону кастрюлей и чей-то незнакомый взгляд. Секундное замешательство — и она уже смотрит в сторону. Подлог. Настоящий дом один.

Тетушка сказала:

— Конечно, ты многому научилась здесь, с отцом, но школа требует большей дисциплинированности. Это значит, что нужно быть аккуратной, скрупулезной. Но не бойся, ты быстро схватываешь и подготовлена лучше большинства девочек твоего возраста.

Как будто учеба имеет к этому какое-то отношение! Шарлотта любит учиться. На самом деле странной казалась мысль, что нужно куда-то ехать, чтобы получить образование, как прививку от оспы, и больше о нем не вспоминать. Ей хотелось учиться постоянно.

Но только здесь, здесь.

— Повезло тебе. Это приключение, — сказал Брэнуэлл. — Жалко, что в школу не еду я.

— Да уж, — ответила Шарлотта, — тогда бы ты понял, о чем говоришь.

— Эмили не станет надувать губы, если ей тоже придется ехать, — заметил брат. — Правда, Эмили? Ты не будешь трусить?

Часто, когда у Эмили что-то спрашивали, она склоняла голову набок, будто ей в ухо кто-то шептал совсем другой вопрос. Бросив взгляд на брата, она спросила:

— Почему ты так нехорошо ведешь себя с Шарлоттой?

— Чтобы она разозлилась. Когда разозлишься, тебе уже не так грустно. — Брэнуэлл исполнил витиеватый жест фокусника. — Уж я-то знаю.

Но ей не было грустно, как в тот день, когда они нашли мертвого ягненка на пустошах, а рядом стояла его мама-овца, просто стояла на небольшом расстоянии. Скорее это было предчувствие грусти или… О, это был мучительный ужас! Огромный, как мир, горячий, как солнце.

Всего один раз, на верещатниках, Шарлотта решилась на то, что так любила делать Эмили, — сбежала по крутому склону холма, слишком крутому склону, настолько крутому, что в какой-то момент она почувствовала, что уже не в силах остановиться и что собственное тело и ее жизнь выходят из-под контроля. Это было ужасно, и она сказала себе, чувствуя, как кровь стучит в ушах: «Я никогда больше этого не сделаю».

А теперь приходилось. Склон отнял у нее право выбора, да и вершины холма, быть может, никогда не существовало.

Каждый день ее аккуратно, незаметно тошнило. Ей удавалось выбирать место и время, чтобы папа не узнал. Эти маленькие проявления болезни расстраивали его. Кроме того, Шарлотте не хотелось обременять его своими страданиями. Он действовал, исходя из искренней заботы о ее благе, и ей уже все объяснили.

Эмили сказала:

— Если тебе действительно это не нравится, почему просто не убежать?

— Ах, Эмили, не будь ребенком. — Что ж, если бы на ней лежала ответственность большой девочки, она могла бы даже насладиться плюсами этого статуса. — Ты не понимаешь.

Но Эмили просто рассмеялась, и все тут. На ее смех нечем ответить: точно книгу, которую ты читал, внезапно захлопнули у тебя перед носом. Шарлотта излила долю своего несчастья и на Энн. Было что-то такое в ее положении младшего ребенка семьи, беспомощной четырехлетней малютки, хотя на самом деле это лишь усугубляло положение: способная размышлять, принимать участие в жизни и радоваться ее прелестям, она все равно оставалась малюткой. Это вызывало презрение, то есть зависть. Несколько раз короткими резкими замечаниями и едкими ответами она доводила Энн до слез. Но не истерических: Энн плакала застенчиво, будто хотела, чтобы ее попросили перестать.

Эмили всегда ее утешала. И однажды ночью, лежа в кровати, она сказала Шарлотте:

— Знаешь, Энн ведь тоже придется ехать в школу, когда она подрастет.

Этого было достаточно. Шарлотта всхлипнула. Эмили взяла ее за руку.

— Когда я окончу школу, — произнесла после паузы Шарлотта, — когда все это закончится и мы станем взрослыми, я хочу, чтобы мы все вместе жили в домике у моря. С садом, откуда открывается вид на море. И у каждого из нас было кресло в саду, собственное кресло.

Эмили удовлетворенно вздохнула:

— О да.

На следующий день Шарлотта продолжила трудиться над книгой, которую мастерила для Энн, пока новость, что скоро придется отправиться в школу, не парализовала ее. Она выпросила у Нэнси Гаррс огарок свечи и просидела до позднего вечера, чтобы сшить странички между собой. Шарлотта узнала, что несчастье может заставить человека ненавидеть, только вот не могла придумать применения этому знанию.

Энн шумно радовалась книжечке, то и дело всем ее показывала, даже к папе с ней приставала, растревожив Шарлотту. Папиного внимания нельзя было требовать по пустякам. Не то чтобы страшно было наткнуться на отказ — просто все понимали, что так надо, как надо, к примеру, беречь дорогую писчую бумагу. Хотя папа и пробормотал, что со стороны Шарлотты очень мило так заботиться о сестре, близорукость не позволила ему разобрать крошечных букв и рисунков. Шарлотта почувствовала облегчение, потом разочарование.

Однако все эти чувства походили на мимолетное порхание бабочки рядом с монолитным, неизменным ужасом, с которым ходила, жила и спала девочка. Уроки шитья с тетушкой теперь заменили приготовления, ведь в школу требовалось привезти очень много дневной и ночной смены белья, обычных и фланелевых нижних юбок. Ужасом Шарлотты был пропитан каждый стежок.

— А я в каждом рассказе? — спросила Энн, с надеждой заглядывая в книжечку.