Тень скорби - Джуд Морган

Какая-то девочка насмешливо перекривляет ее. Осознание: это же папин акцент, и у Марии, хотя Шарлотта никогда этого не замечала, он тоже, наверное, есть. А у нее? Миг постыдного предательства, она прячется под одеяло: если он у нее есть, необходимо от него избавиться.

— Почему она такая маленькая?

— Ей всего восемь, — звучит голос Элизабет.

— Она все равно должна быть больше. Ваш отец морил ее голодом? Запретил ей расти, чтобы она ела поменьше?

— Здесь она точно не подрастет.

Долгие перешептывания и смешки, оборванные предупреждением:

— Эндрюс!

В комнате действительно появилась мисс Эндрюс и прошла рядом с Шарлоттой. Девочка услышала это, но не увидела: инстинкт заставил ее спрятать голову под одеяло. Какое-то время спустя, когда погасли свечи и утихло сопение, Шарлотта почувствовала, что кто-то взял ее за руку. Мария.

— Завтра мы будем вместе. Сейчас нельзя разговаривать. Спокойной ночи.

— А что плохого в разговорах?

Протест. Ее первый протест.

— Тише. Когда утром зазвонит колокол, сразу же вставай.

И Мария превратилась в темноту.

Они стояли у двуколки, озаренные солнечным светом. Мухи изводили старую лошадь, садясь на нее, взлетая и снова садясь. Папа позволил девочкам по очереди себя поцеловать.

— Шарлотта, дорогая, я оставляю тебя в надежных руках.

Папа не побрился: Шарлотта почувствовала колючую щетину и, когда он выпрямился, увидела, что та седая.

Двуколка исчезала вдали, а папа махал им на прощание шляпой — странный, безоблачно-праздничный жест. Шарлотта попыталась поднять руку. Та не желала слушаться. Что ж, папа все равно не сможет разглядеть их с такого большого расстояния.

Мисс Эванс, гремя ключами, повела их назад. Элизабет немного отстала, чтобы шепнуть Марии:

— Ты не сказала ему?

Мария покачала головой. У нее был бледный, болезненный вид; остриженные волосы подчеркивали выступающие скулы. Дома (при мысли о доме возникло ощущение, будто тебя кулаком ударили в живот) была книга с изображением Жанны д'Арк, которая выглядела точно так же.

— Нет, — ответила она. — Как я могла? У папы и так много забот.

Их жизнь не изменилась, нет; она упала с огромной высоты, разбившись вдребезги, и теперь приходится ползать среди зазубренных обломков.

Впереди ждут новые открытия. Шарлотта обнаруживает, что глупа. Учителя качают головами. Она многое знает о Вильгельме Завоевателе, даже то, чего ей не следовало бы знать, но только не даты его жизни. Хотя у нее есть соображения, слишком много соображений по поводу Франции и Швейцарии, карту Европы она составить не может. Нет системы.

А еще девочка обнаруживает, что они — ученицы школы для дочерей священников в Коуэн-Бридже — являются объектами милостыни, о чем свидетельствует их траурная форма. Вот почему плата за обучение такая низкая, объясняет Мария: богатые люди жертвуют деньги на школу. И поэтому имена богатых людей упоминаются в их молитвах.

Молитвы в Коуэн-Бридже звучат без конца. Молитвы перед завтраком, перед обедом, после чая, перед сном. Такое впечатление, что Бога нужно пилить. А кроме молитв — уроки Закона Божьего, катехизис, гимны, проповеди, библейские тексты, которые нужно заучивать на память. Преподобный Кэрус Уилсон, их покровитель, придает большое значение религиозному наставлению детей. Мистер Уилсон — это имя Шарлотта услышала задолго до личной встречи. Оно в каждом уголке школы. На него ссылаются. Волнение одной или двух учительниц при звуке этого имени доходит до неспособности сделать глоток воздуха. На лице мисс Эванс упоминание о покровителе школы, напротив, вызывает иногда застывшее выражение, как будто ее одолевают тяжелые подспудные размышления. Это имя напечатано на обложке брошюры под названием «Друг детей», которую им дают почитать в час досуга.

Шарлотта вскоре откладывает брошюру, но шокированный разум продолжает витать над смертоносным морем прозы мистера Уилсона. Маленькая девочка подвержена приступам шумных капризов; однажды, во время одной из таких истерик, она валится замертво и попадает в ад. На глазах двух сестер умирает мать: одна плачет, но другая, более мудрая, укоряет ее, потому что следует радоваться, что мама покидает мир греха. Детей бодают быки, кусают бешеные собаки, в них попадает молния; они лежат, раздавленные колесами телеги, и обращаются к читателю с речами об адском пламени. Есть несколько хороших детей, они безмятежно лежат в своих маленьких гробах, но непослушных большинство, особенно девочки. Непослушные, непослушные девочки. Иногда кажется, что достаточно просто родиться девочкой.

— Я не верю, что там написана правда, Шарлотта, — решительно возражает Мария.

— Но мистер Уилсон священник, разве нет?

— Да, как и папа, но папа не верит в такие вещи.

— Тем не менее он отправил нас сюда, — мягко замечает Элизабет.

И тут Шарлотта произносит вслух вопрос, который не дает ей покоя:

— Как вы это терпите? Как вы это терпите?

Они в саду, сейчас время для упражнений на воздухе — на самом деле единственное время, когда они могут свободно поговорить друг с другом; даже в дортуаре им удается обмениваться информацией только шепотом и жестами. Элизабет обвивает руками плечи Шарлотты, нежно прижимает ее к груди — так умеет только Элизабет: даже стоя, она заставляет почувствовать, будто лежишь в теплых надежных объятиях.

— О, все не так плохо, — говорит она. — Ты скоро привыкнешь.

— Папа хочет, чтобы мы получили хорошее образование, — добавляет Мария. — И это лучший способ. Мы будем с благодарностью вспоминать это время, когда станем старше.

Шарлотта рассматривает тонкие черты ее рассеянного лица и думает: «Наверное, это просто слова. Ты говоришь это, чтобы помочь мне, утешить меня. Этому нельзя верить».

Как вы это терпите? Она говорит не об очевидных обстоятельствах, хотя и здесь все достаточно плохо: долгие, изнурительные часы занятий, придирки и замечания, смертельная косность зубрежки и повторения; единственная каменная будка с омерзительным одноместным туалетом на всю школу, и вулкан мух, извергающийся, когда открываешь дверь. Все это, конечно, усугубляется едой, от которой у всех то понос, то запор, то рвота.

Еда. То, о чем раньше никогда не приходилось особо задумываться. Дома ее всегда было достаточно, и за это, как часто напоминала им тетушка, нужно было быть благодарными. Папе требовалось, чтобы ее готовили очень просто, и ел он в одиночестве из-за особенностей пищеварения. А Брэнуэлл говорил, что репа по вкусу напоминает мыло. В общем, еда просто была частью жизни. Но здесь нельзя было не думать о ней. Это как болеть коклюшем: когда просыпаешься утром и знаешь, что лающий кашель будет преследовать тебя весь день; и все, что чувствуешь, будет смешиваться с ним.