Пересуды - Хуго Клаус

Я не смею спросить его об этой девчонке. Как они встретились? Замужем ли она, согласна ли оставаться с ним против всех, будет ли любить его вечно и всегда, как Юлия обещала любить меня.

Наверное, эта девчонка лечит его раны.

Должно быть, он попал в заботливые руки, потому что выбирается из окна ловко, как обезьяна, соскальзывает к краю черепичной крыши и перебрасывает свое израненное тело на ветку ореха.

Когда-то я лазал ловчее, чем он. И знал наизусть истории из «Виннету[24]», целыми страницами, а сейчас не помню ни слова о том, что Виннету делал. И что делал Старик… смотри-ка, я не могу вспомнить даже его имени, имени ковбоя, сердечного друга этих… э-э… индейцев.

Когда я еще мог лазать, я, бывало, часами сидел на орехе, но совсем не помню, что я там делал и о чем думал. Что-то у меня в голове развязалось или оторвалось, в том специальном узелочке, который в мозгах заведует памятью. Что я легко вспоминаю, если захочу, это как мать свалилась с велосипеда, а затем, вернее, сразу я увидел рванувшуюся мне навстречу стену из гальки, вся улица ринулась мне в лицо, и если захочу, я слышу треск костей в носу. Но я не могу долго думать об этом, меня начинает колотить, зубы стучат, и приходится следить, чтобы язык не попал между ними, он мне еще пригодится, язык, для Юлии, а о помолвке с ней я скоро объявлю в ратуше, только она об этом пока не знает.

Не будь у меня Юлии, я повесился бы на орехе. Или в доме, на чердачной балке, в которой шуршат древоточцы, чтобы не пугать соседей, особенно Агнессенс, которые рядом с нами, тем более они ко мне хорошо относятся. Сейчас я легко говорю об этом, но в самый последний момент не решился бы, если бы вспомнил об огромной-огромной горе, где когда-нибудь все со всего мира соберутся давать отчет, говорит Е.П.[25]Ламантайн, за все свои грехи, которые там будут прочитаны, записаны и напечатаны.

Мне будет трудно на горе, торчащей над облаками, со всеми этими грешниками, я думаю, отсутствие Юлии не может приниматься во внимание, как весомая причина смерти. Всякая смерть должна иметь весомую причину, с рождением все наоборот, причин для него никто не сможет предъявить.

Нет, если Юлии почему-то не станет, мне нельзя об этом думать, но я все равно думаю, я почувствую только страшную печаль. А потом придет день, когда моя печаль станет привычной. Вот что хуже всего.

Я должен с этим покончить. Может быть, то, что я разбился, — только испытание, чтобы увидеть, могу ли я сопротивляться, увидеть, как далеко, и как глубоко, и как болезненно меня можно ранить. Дьявол пробует все.

Наверное, такое могло случиться, но только не со мной, я никогда о таком даже не слыхала, только в одном из романов, которые я брала в городской библиотеке, прочла о девушке, воплощении красоты, с изумительной кожей, ногами, грудью, с сочувственным высокомерием относившейся к своей не слишком красивой, но неплохо сложенной старшей сестре, у которой хороши были только густые светлые волосы, так вот, как-то ночью… Неожиданно, как резкая смена погоды в марте…

Эта старшая сестра, стеснявшаяся своей (невыдающейся) внешности, с которой, понятно, она ничего не могла поделать… внезапно, в одну ночь, когда ничего непредвиденного произойти не может, ночь, полную светлых сновидений, преобразилась с головы до ног и превратилась в грациознейшую фламандскую копию Элизабет Тейлор. В то время как младшая сестренка, радовавшая когда-то своим видом и мужчин, и женщин, в одну ночь, полную темных желаний, обзавелась морщинами на лице, руках и животе, а уголки ее рта по-старушечьи опустились.

Рене всегда был бродягой. Всегда боялся закрытых пространств, погреба, там, или угольного подвала.

Я знаю, отчего в нем поселилась эта паника. Причина мне известна, но лечению это не поможет.

Кладовки, сундуки, тесные помещения, тюремные камеры — нельзя винить его в том, что он сошел с винта, что все вокруг себя крушит: просто он зовет на помощь (только никто этого не слышит).

Он уже не такой бешеный, каким был, когда появился в доме, но все еще пытается нас тиранить.

Что тут скажешь, если вчера, сидя в кресле Дольфа, он чуть-чуть шевельнулся. И Ноэль тотчас опустился на колени и завязал шнурки на его кроссовках. Кроссовки зеленые, словно он ходил по зеленой акварели, и заляпаны красным.

— Почему бы ему, как Марии Магдалине, не омыть Рене ноги? — пробурчал Дольф. — Но нам грех жаловаться. Он ведет себя тихо. Может быть, годы скитаний повлияли на него благотворно.

Для Дольфа это целая речь. Хотя и не слишком умная. Я вот тоже поездила по миру, и что повидала? Горящие города — Магдебург, Нортхейм, Пренцлау, разбомбленную резиновую фабрику в Эшвеге. Мудрее не стала. Напротив. Что противоположно мудрости? Тогда я думала, что любовь. А что еще?

Иногда в лавку заходят покупатели, надеясь украдкой взглянуть на Рене. Но никто о нем не спрашивает, словно его присутствие — постыдная тайна. Зашли раз двое городских бездельников, когда-то я могла бы вообразить, что их прислал за мною Он. Иногда, очень редко, я думаю о глупостях, которые натворила, и только в эти редкие минуты позволяю себе вспомнить о Том, кого зову своей Любовью, и Смертью, и Всем, что у меня есть, и вспомнить, какой дурой я была, когда ждала, что Он пришлет двух посланцев, чтобы они рассказали ему, как мы с Рене живем.

Они купили полбутылки Elixir d'Anvers[26].

На них были костюмы мышиного цвета и башмаки на резине.

Смотрели на меня печально и жалостливо, словно я была вдовой.

Спросили, не хочу ли я подписаться на ежемесячные выпуски энциклопедии «Земледелие и Садоводство», как будто я — фермерша.

(«Моя деревенская девчоночка», — говорил Он. И щекотал меня. Остальные медсестры были в шоке. Они лежали, прижавшись друг к другу в ледяном бомбоубежище, пол и стены ходуном ходили от ответного огня наших пушек. Он обнимал меня, и я шептала ему в ухо: «мой сладкий, мой ангел-хранитель, тот-кто-воспламеняет-мою-душу, мой снежный воин».)

Ладно, хватит. Я же сказала — полминуты, не больше. Довольно выкладывать мозаику из серых кусочков прошлого, довольно теневого театра прошедшей любви.

Я столкнулась с Ноэлем у лестницы. И заорала на него так, что он испугался:

— Чтоб я больше не видела, как ты завязываешь ему шнурки!

— Но, мама, Рене может упасть.

— И что? Пусть хоть раз треснется мордой об пол. Пусть хоть раз почувствует, как это — получить неожиданный удар в живот.

— Почему ты так зла на Рене?