Свое время - Александр Бараш

Непосредственное впечатление от Венедикта Ерофеева свидетельствовало, что эволюционная последовательность в этом случае оставалась на своем месте. И язык не повернулся бы назвать этого человека «Веничкой», была слишком очевидна дистанция между персонажем и автором; амикошонский тон тут – такая же дикость, как называть других людей из этого же ряда Левушкой или Оськой.

После перерыва Ерофеев читал пьесу. Это было одно из лучших авторских чтений, которые я слышал. Равное вещи. Глубокий и пластичный голос, прекрасная дикция, артистизм… Стереобаланс внешнего, «подачи» – и внутреннего, текста. Двадцати-тридцати слушателям, и мне в том числе, очень повезло – через два-три года у него уже был рак горла. То, что рак поразил именно горло, орган речи, в этом мнится еще одно звено в цепи несправедливостей, преследовавших гениального человека – «как сумасшедший с бритвою в руке». Невозможно и бессмысленно гадать, насколько иначе сложилась бы его жизнь, не будь советской власти. Такой мощный органический заряд нонконформизма вряд ли изменил бы общий рисунок судьбы, он бы сам не принял, наверно, правила игры «гламурного» массового героя – и скорее всего было бы что-то аналогичное истории с Сэлинджером, с которым много общего в «месседже». «Веничка» «Москвы – Петушков» – это, может быть, Холден Колфилд в брежневской Москве. Но этот, советский мир не в пример жестче, садистичнее, бескомпромиссно-безнадежней и не оставляет шансов на чисто экзистенциальное выяснение отношений за высоким забором своего дома до девяноста лет, как это было у Сэлинджера.

Так или иначе, а к нему можно отнести его же слова из дневника, в конце довольно непростой по тону, «амбивалентной» записи о Бродском. «Как бы ни было, грамотному русскому человеку – это я знаю определенно – было б холоднее и пустыннее на свете, если б поэзия Иосифа Бродского по какой-нибудь причине не существовала»[19].

Во второй половине восьмидесятых на смену литературным салонам пришли публичные площадки.

«Нерв» эпохи был в устных выступлениях. В массовой печати почти ничего еще не происходило, но в оральном смысле в Москве в эти годы возникла почти полная свобода.

Окончательный перелом произошел как раз именно в те месяцы, когда я вылетел, как пробка из шампанского, из Шереметьево. Это очередной момент в истории несовпадений собственного корреспондента почти со всем почти всегда.

Один из инициаторов создания клуба «Поэзия» Леня Жуков поразил меня тем, что не был уверен, точно ли он понимает значение слова «минет». Мы шли с ним по улице к его дому, где-то недалеко от метро «Спортивная». Я произнес это звукосочетание «к слову», кажется, в качестве ювенильного каламбура поверх вздоха из Экклезиаста «всё минет». Он задумчиво, в нос, как слоник из советского детского мультфильма, переспросил. В смысле, слово «миньет» он слышал, но твердо, до конца не уверен… Ему в этот момент было в районе тридцати, двое детей. Что советская власть делала с интеллигенцией!

Дело было году в 1983–1984-м. Время домашних салонов, «семинаров». Он был биолог с философическими интересами и пишущий стихи. В плане ориентиров назывались Заболоцкий и Тарковский. Первый – больше ранний, второй – больше поздний. Соответственно: больше схем и меньше прямого лирического «драйва». Любители поэзии из научных и инженерных НИИ – тот тип читателей, к которому он принадлежал, – ждали от литературы в лучшем случае того же, что от «науки» и/или идеологии: идей, концептов. В худшем случае, еще более распространенном, – развлечения. А желательно, и того и другого под одной обложкой. Что обычно удовлетворяла научная фантастика. (Это понятие тогда не было жестко дифференцировано и включало в себя и то, в частности, что позднее стало называться «фэнтези».)

Но было еще значимое нечто, часто облекающее радужным облаком влечение к интеллектуально-познавательному и к остроумно-разлекательному; способное, впрочем, и само по себе обеспечить пиетет к серьезной литературе. Это – мечтательность, склонность к раздумчивости, обычно беспредметная. Ищущая таким образом опредмечивания, но не слишком напряженно. Она имела внешние признаки интеллектуальности и философичности при отсутствии чуть ли не наиболее существенного внутреннего качества – отрефлектированности относительно своих источников и целей. От чего совсем не комплексовала, потому что ей это не приходило в голову. Замкнутый круг в своем роде. Хорошая пища для такого состояния ума – «Столбцы» Заболоцкого: «Соединив безумие с умом, / Среди пустынных смыслов мы построим дом – / Училище миров, неведомых доселе. / Поэзия есть мысль, устроенная в теле». Есть возможности удовлетворить подобный горизонт ожидания и читая позднего Тарковского: «Мы еще не зачали ребенка, / а уже у него под ногой / в никуда выгибается пленка / на орбите его круговой». Правда, собственно к литературе это восприятие литературы имело отношение не большее, чем если бы вместо использования тока, идущего по проводам, и понимания его физической природы любитель тока наслаждался бы тонким звоном линии электропередачи высокого напряжения на лесной просеке. Или спорадически слагающимися в отрывки нотной азбуки на «линейках» параллельных проводов стайками воробьев в закатном небе. Но к идеальной сути того или иного дела мало что вообще имеет отношение… Особенно в замороженном анабиозе тоталитарных социумов и в отмороженном парадонтозе посттоталитарных. Здесь, в любом случае, не было агрессии – вообще никакого выносимого вовне «экшена»… Что-то вроде мастурбации на женский портрет, который в старом советском анекдоте-притче оказался (случайно выяснилось) изображением Ломоносова.

Мы познакомились с Леней Жуковым через общих знакомых, посещавших, как и он, научные семинары, посвященные разгадке возникновения жизни на Земле. Поиск осуществлялся на основе теоретической биологии посредством математической логики. Одновременно они посещали и литературные салоны – что, по идее, должно было приблизить почти к той же цели: пониманию смысла жизни. В любом случае и тут и там никак не могло возникнуть тяжелого чувства, знакомого не понаслышке всякому чувствующему и мыслящему позднесоветскому интеллигенту, – оно было сформулировано харьковским поэтом Б. Чичибабиным: «О главном не поговорили!..» – произносится с тяжелым вздохом после хорошего застолья и задушевной беседы заполночь.

Далее, через пару лет, Жуков сместился от теории к практике, или от стратегических вопросов к тактическим: организации литературного процесса. И еще через несколько лет, к середине 1990-х, ушел в смежные, в общем-то, сферы приложения сил: ведение групп по социальной психологии. Наверно, это было возвращение в исходную стихию семинаров, кружков, с коррекцией на время вокруг. Зарождение клуба «Поэзия» стало той точкой, в которой сошлись на год-два несколько параллельных прямых. Перестройка (по снобистическому каламбурчику тех времен – в переводе на английский «де-билдинг»); совпавшие фазы социальной активности нескольких литературных генераций и кругов; интерес публики, искавшей в литературе примерно то же, что родители в 1960-е: праздничного ощущения освобождения… И самая «пунктирная», самая человеческая из этих пересекшихся параллельных линий – траектория младшего сотрудника НИИ с почти чеховским именем, выхваченная из мириадов частных биографий прожекторами ведомственных и районных домов культуры и курсивами «подвалов для молодых» в «Московском комсомольце» или журнале «Юность». Появление из живой тьмы на свет, как в луч фар попадает дорожный знак, этого лица, с всегдашней легкой судорогой напряженной задумчивости, трудно не назвать волею судеб или стечением обстоятельств. Впрочем, в газетные подвалы и на подиумы клубов и жэков вышли другие.