Любовь. Футбол. Сознание. - Хайнц Хелле

Она меня знает, и все-таки я ей нравлюсь

Мы хотим вырваться. Вырваться из суеты, из города, вырваться на природу, на озеро. Мы не находим места для парковки, повсюду на сочной траве стоят машины, мимо шлепают полуголые люди в шлепанцах, с подстилками и сумками-холодильниками, жара невыносимая, и, когда мы наконец втискиваемся на краю поляны впритирку к другой машине, так что мне приходится вылезать через правую дверь, отказывает электростеклоподъемник. Я принимаю это к сведению, оставляю стекло опущенным и больше не думаю об этом, но она беспокоится за машину, за мою машину, ради меня. Я хочу только быстрее достать из багажника полотенца, и шлепанцы, и бутылку с водой, и плавки и быстрее уйти от машины, с этой поляны, с солнцепека, к воде, а потом вскоре уехать с озера домой, куда-нибудь, где нет людей и воздух не так назойлив, какая жара, и все говорят, что это классно, наконец-то опять настоящее лето, на ней только тоненькое платьице, но я не поверю никому, кто скажет, что ему хорошо, когда окружающий воздух горячее его крови. Бедняга, говорит она и гладит меня по плечу: ей жаль, что мне пришлось оставить окно машины открытым, и она знает, как я не люблю солнце, и жару, и озера. Ее сочувствие приятно, ведь это значит, она меня знает и все-таки я ей нравлюсь, но в то же время мне как-то не по себе. Ведь это значит, она меня знает и все-таки я ей нравлюсь.

Мы стоим ранним утром в переполненном вагоне метро, мы целуемся, она выходит на одну станцию раньше меня. Когда двери закрываются, я смотрю ей вслед, потому что предполагаю, что она обернется, а я не хочу, чтобы, обернувшись, она заметила, что я не смотрю ей вслед. Вот я и смотрю ей вслед. Она не оборачивается.

Сказка на ночь

Мы сидим в такси, едем в караоке-бар, потому что ей нравится петь, а мне нравится пить. Таксистка приходит в бешенство, услышав по радио о введении платы за высшее образование, она говорит, после этой поездки ей нужно сделать перерыв. В Швабинге она высаживает нас по указанному адресу, выключает счетчик и не включает огонек на крыше. Мы заходим в бар, заказываем выпивку, перед нами кто-то похожий на адвоката поет Элвиса Пресли. Мы пьем джин-тоник, вскоре она стоит на сцене и поет так чисто, звонко и красиво, что мне хочется плакать от моей неспособности сохранить это мгновение и достать его, получив очередное письмо из налоговой, в очередной раз проснувшись с похмелья с запахом изо рта, при очередном молчаливом завтраке или при очередных дружеских посиделках с ее друзьями, они милые, но… ну в общем… Мне кажется, я действительно мог бы заплакать, если бы подольше подумал об этом светлом, чистом голосе, об этих глазах, что смотрят сосредоточенно и с надеждой в мою сторону, об этом стройном, сильном, здоровом теле, которое нравится самому себе и именно поэтому так красиво, о естественности того, что тридцать пар чужих мужских глаз, ищущих ее взгляда, смотрят в пустоту, потому что она сейчас стоит там, поет и дышит только для меня, и о том, что все это напрасно. Не потому что у меня черствое сердце, наоборот, потому что оно слишком мягкое, чересчур мягкое, какая-то губка, облако на сером небе, и я отпиваю глоток джин-тоника, она гордо возвращается к столику, и я целую ее в щеку, и обнимаю ее одной рукой, и притягиваю очень близко к себе, мои пальцы очень крепко сжимают ее плечо, но единственное, что я пытаюсь удержать, – себя самого.

Позже мы лежим на диване и смотрим телевизор и попеременно засыпаем. Когда мы наконец оба не спим, мы решаем пойти в постель.

Мы держим друг друга. Мы отпускаем друг друга. Один из нас всегда держит чуть крепче, один из нас всегда отпускает чуть раньше. Мы не можем отпустить, мы не можем удержать. Мы кружимся по непредсказуемым орбитам, и я люблю тебя – всего лишь сказка на ночь. Сказка на ночь, которая действует.

Мы решаем чаще делать что-нибудь интересное

Мы гуляем. С неба падает вода. Довольно трудно двигаться сквозь падающую воду, мы поднимаемся в гору. Мы в деревне, в Верхней Баварии, в странное время года для пребывания в горной деревне в Верхней Баварии, потому что снег еще не выпал или уже растаял, и уже не тепло и не красиво, или еще не тепло и еще не красиво. Время от времени на общем сером фоне показывается причудливое тело тучи более темного оттенка серого. Небо выглядит так, будто в нем содержится еще довольно много того, что оно может пролить на нас. На нас синтетические куртки и крепкая обувь, и мы идем в гору, но это еще не настоящая гора, и, когда падающей воды становится все больше и она попадает на нашу кожу через щели в синтетических куртках и затекает в нашу крепкую обувь, мы сворачиваем. Мы сворачиваем, после того как два часа шли в гору по пустынным лугам, на которых стоит вода, как будто дождь идет снизу. Мы идем вдоль ограждений, они в хорошем состоянии и обычно под током, луга бесконечные и пологие, за ними высятся стены скал в облаках, со скудной растительностью, они высятся серые, дырявые, массивные. Мы сворачиваем там, где на указателе написано «теснина» – река Лойташ или Партнах, – пока тропа не пошла круто вверх и прогулка под дождем не превратилась в альпинизм. Мы идем вдоль скалы, дождь перестает, потом начинается снова. Стена приближается к тропинке или тропинка к стене, мы идем дальше, и через полчаса к тропе приближается и другая стена. Я задаюсь вопросом, когда ущелье можно назвать тесниной, и тут обе стены сходятся еще ближе и выпрямляются, смотрят на нас свысока, а потом впереди появляется маленькая коричневая хижина, мы даем денег толстому хозяину, и вот мы внутри. Все звучит иначе, все выглядит иначе, в камень забетонированы железные стойки, между ними натянут стальной трос. Держась за трос, мы передвигаемся вдоль пропасти, а внизу ручеек превратился в бурный поток, пенящийся и громкий, но утонуть в нем невозможно, если туда упадешь, тебя ждут проблемы пострашнее, чем вода в легких. С каменного потолка, под которым мне приходится идти пригнувшись, но не ей, она ниже, капает вода, на другой стороне теснины растут деревья в физически невозможных позах, прямо из камня. Неба больше не видно, остались только камень, зелень и вода. Мы идем дальше, становится темнее, теснее, сырее, громче, давно уже невозможно понять, где кончается шум дождя и начинается шум реки, или же тот шорох, что здесь разносится, это звук тесноты и камня, и тут она вдруг останавливается, прямо передо мной, поворачивается и открывает рот, и я кричу «что?», и она еще раз открывает рот, но я слышу только воду и тесноту, и камень, и тогда я наклоняюсь к ней и подношу ухо прямо к ее губам, и она кричит: «Я беременна».

Мы в гостях у ее матери, решено сделать аборт, решено ее матерью. Отец не вмешивается, а я слишком горд и парализован собственным безусловным заявлением, которое я сделал несколько дней назад, своей торжественной клятвой поддержать ее, что бы она ни решила, мы справимся, вместе, мы вместе вырастим ребенка или вытащим его из твоего тела и выбросим прочь, как ты захочешь, золотко мое.

Я беру напрокат машину с зимней резиной, потому что ночью выпал снег, а зимней резины для моей машины у меня нет, мы едем в клинику по прерыванию беременности, врач вежливый, деловой и прагматичный, она глотает таблетку и запивает ее водой, вот и все. Потом я еду с ней в дом ее родителей, и мы играем в «Нинтендо», три дня подряд, в «Super Mario Kart», и время от времени она нажимает на «паузу», встает и идет в туалет, чтобы выпустить из вагины немного мертвого органического материала.