Любовь. Футбол. Сознание. - Хайнц Хелле

Мы сочувствуем друг другу. Мы в ярости, мы переживаем неприятие. Потом мы так долго говорим о неприятии, пока оно не растворяется в переливании из пустого в порожнее о шаблонах поведения и старых привычках, и мы говорим, но ты же знаешь, что я тебя люблю, и тогда мы снова сочувствуем друг другу. Мы отказываемся от претензий, которые связаны с гордыней или с неуверенностью, и иногда мы прогоняем неуверенность сексом, но по большей части мы слишком устаем.

Мы смотрим «24 часа». Три часа ночи, она спит, завтра нам вставать в восемь, но я все равно вставляю следующий диск и скручиваю еще один косяк. Она спит, я курю, и музыка на титрах вдруг кажется мне слишком громкой и слишком патетичной, пошлой, как в боевиках, и методы пыток Джека Бауэра повторяются уже слишком часто, и ультимативная угроза западному миру уже слишком ультимативна, а может, это я просто слишком устал или обкурился, я выключаю телевизор и свет и целую ее в щеку и говорю «пойдем спать?». Она говорит «м-м, сейчас иду» и «а сколько времени?», а я отвечаю «много». Я знаю, что она опять уснет, как только я выйду из комнаты, и будет спать на диване, а потом, еще позже, придет в спальню, и будет усталая и расстроенная, что я ее не разбудил, и в пять она заходит в спальню и говорит: «Чего ты меня не разбудил?»

Мы прощаемся. Мы стоим у эскалатора. Мы целуемся в губы мимолетом, а может, даже и не в губы, в щеку, в лоб или совсем не целуемся. Мы обнимаемся не так крепко, не так долго, отпускаем друг друга один раньше другого. Мы смотрим друг другу в глаза до последнего, пока не отворачиваемся, и опускаем глаза, прежде чем другой окажется вне поля зрения, чтобы наше расставание казалось нам самостоятельным решением двух взрослых личностей, а не логическим следствием движения в пространстве тел, атомов газа. Перед этим мы еще раз говорим обо всем. О причинах, – которых нет, – тех образцов поведения, которые для меня не имеют значения, а для нее очень важны, или наоборот, или об образцах поведения, важность которых она или я не признавали или не хотели признать из-за неспособности, или страха, или надежды, но держались друг за друга и верили в мир, который мы выдумали сами, уже давно. Мы стоим у эскалатора, она ни о чем не спрашивает, я ничего не говорю, и мы просто стоим, а потом, наконец, трогаемся с места, спускаемся на эскалаторе вниз, идем по этажу, мимо людей, которые ничего не знают, совсем ничего, спускаемся на эскалаторе еще ниже и молча стоим вместе на перроне, и в ее глазах я вижу уверенность и ясность, что утешает меня, и еще что-то, не знаю точно что, и мы ждем и смотрим друг на друга, и мой поезд приходит первым.

Я глубоко тронут и очень устал

Мы в Нью-Йорке. Я стою в зале прилета аэропорта, и первое, что я вижу: у нее красивые ноги. На ней серые хорошо сидящие джинсы, бежевые кожаные сапоги и золотые серьги, длинные черные волосы забраны назад, и она катит за собой тяжелую сумку. Но все же она снова отводит взгляд, она держит себя в руках, она идет дальше, мимо людей с разными фигурами и разным цветом кожи, ее походка не меняется, шаг упругий и спокойный, еще тридцать метров, еще десять, пять. Она подныривает под ограждение между прибывшими и встречающими, очевидно, ей не хватает терпения дойти до его конца, она и так долго летела, и теперь она наконец стоит передо мной, она смеется, мы целуемся, и я хочу ее трахнуть. Конечно, пока я этого не говорю, но мы целуемся еще несколько секунд, и я спрашиваю, как перелет, и мое поле зрения вдруг сужается. Я вижу ее темные глаза. Вижу ее плечи, вижу бретельку лифчика, просторный вырез блузки слегка съехал. Вижу прядку волос над ухом, выбившуюся из косы. Вижу автомат с напитками.

– Пить хочешь?

– Да.

– Погоди, я тебе принесу.

Я принес воду и бутылку с розовой жидкостью, новый американский напиток, который мы иногда упоминали дома. Она всегда говорила, что ей любопытно, какой он на вкус, и что хотела бы его попробовать, если когда-нибудь окажется в Америке. Когда я протягиваю бутылку, она смотрит с благодарностью и не может толком отпить, потому что жидкость очень холодная, и мне очень нравится, как она говорит «м-м, холодная!».

В поезде мы сидим рядом, от нее слегка пахнет потом, но это ничего, я знаю этот запах, только уже довольно давно не слышал, поезд идет мимо портовых построек и заводских руин Ньюарка, а я указываю ей на небоскребы Манхэттена вдалеке, и она так воодушевлена, и я думаю, что с этого момента я могу, или имею право, или должен жить для нее, и внезапно я глубоко тронут ее верой в то, что все может наладиться, надо только постараться, это тяжелый труд, но игра стоит свеч, я глубоко тронут и очень устал. Приехав домой, мы занимаемся сексом, и после первого оргазма я счастлив, оттого что она так взволнованно смотрит в окно и ей так нравится быть здесь со мной.

Да все нормально

Мы в моей квартире. Она сидит на диване и рада, что я вернулся с работы домой, а я пустой, и усталый, и злой, потому что из-за ее радости я осознаю свою пустоту, и усталость, и злость. И оттого что я не хочу говорить ей, что ненавижу себя, я говорю: философия говно. Она спрашивает, что не ладится с моим докладом, и протягивает мне сигарету и первой выходит из квартиры, идет по коридору на лестничную клетку, садится на лестницу и дает мне прикурить. Выход на лестницу меня немного успокаивает. Я говорю, да все нормально. Затягиваюсь сигаретой. Она ждет, что будет дальше, но я ничего больше не говорю, тогда она медленно кивает и тоже затягивается, дым идет у нее из ноздрей. Потом она гордо улыбается, глядя мне прямо в глаза, и говорит, сегодня я прошла пешком по Вильямсбургскому мосту, и я счастлив, что она здесь и сделала это, а уже в следующую секунду мне грустно, что меня с ней не было, но потом мне приходит в голову, что я бы там все равно постоянно думал о докладе и о других женщинах, поэтому я ничего не говорю и снова затягиваюсь, а свободной рукой успокаивающе глажу ее по щеке, хотя она спокойна, а она дает себя гладить, потому что знает: это успокаивает меня.

Я думаю бросить курить

Мы идем мимо складов. Мимо этих огромных вильямсбургских складов со ржавыми рулонными воротами, иногда ворота какого-нибудь склада открыты и кто-то выносит оттуда старые, продавленные матрасы с пятнами от влаги и грузит их в кузов пикапа, и я завидую мужикам, нашедшим свое дело в том, чтобы выносить старые матрасы со складов с ржавыми рулонными воротами, грузить их в пикапы и куда-то везти и там выгружать. Эти мужики выполняют свою работу без всяких сомнений, и при этом они счастливы, просто-напросто потому, что им никогда в жизни не придет в голову размышлять, счастливы ли они при этом. Я думаю сказать ей, что счастлив только тогда, когда не размышляю, счастлив ли я, и что на самом деле я постоянно размышляю об этом, за исключением тех моментов, когда ем, бухаю, испражняюсь или кончаю. И еще иногда, когда дышу, а воздух прохладный и чистый. Я думаю бросить курить. Я думаю сказать ей, что хочу сделать что-то значительное. Что-то важное. Что-то, что сделает мир лучше, продвинет человечество вперед. Я думаю сказать ей, что бывают такие мгновения, когда я верю, что философская проблема сознания решаема и я мог бы стать тем, кто ее решит. Потом я думаю сказать ей, что, возможно, я потому сомневаюсь, стоит ли нам заводить детей, что считаю себя тем невыносимее, чем больше вокруг меня людей, но она гладит мое предплечье и говорит, а ты загорел. Тогда я думаю сказать ей, что у меня какой-то умственный дефект, наверняка так и есть, я просто не могу контролировать свои мысли, у меня аналитический синдром Туретта, и я говорю ей, а ты тоже. Я думаю сказать еще что-нибудь о докладе, с которым я должен выступить, но бросаю это дело.