Постмодерн в раю. О творчестве Ольги Седаковой - Ксения Голубович

путешествуем по миру девочки вплоть до совершенно райской и какой-то немножко конфетной канарейки, и дальше, к двум голубым печальным щенкам, решенным очень аскетично и похожим на клубки шерсти, и дальше — к сцене потопа, похожей на купол храма… Последний образ — девочка тянет за собою нарисованные силуэты животных (все в синем), а вверху стремительно летит желтая канарейка… И мы понимаем, что это «всё она».

Книга многомерна. Начинается она с яркого форзаца: дверь, открытая в комнату, а там — большое красное яблоко (несомненно, первичный образ «я», вполне счастливый. Следующий образ — никак не связанный с текстом ракурс на яблоко, закатившееся под рояль). А дальше — одинокая фигура девочки под дождем, некий зеркальный образ ребенка. Беседуя с читателем, художница рассказывает свою, параллельную историю детства, сложного вырастания, — словно бы комментируя поэта.

Этот диалог между текстом и образами — волнующий, как беседа всерьез. И мы поздравляем авторов и читателей с выходом этой прекрасной книги. Книги о детстве — такой, какой еще не было.

Ольга Седакова. Тристан и Изольда

Светлой памяти

Владимира Ивановича Хвостина

Вступление первое Послушайте, добрые люди, повесть о смерти и любви. Послушайте, кто хочет, ведь это у всех в крови. Ведь сердце, как хлеба, ищет и так благодарит, когда кто-то убит, и кто-то забыт, и кто-то один, как мы. Монашеское платье сошьем себе из тьмы, холодной воды попросим и северной зимы: она прекрасна, как топаз, но с трещиной внутри. Как белый топаз у самых глаз, когда сидят облокотясь и глядят на фонари. Судьба похожа на судьбу и больше ни на что: ни на глядящую к нам даль, ни на щит, ни на рог, ни на Грааль, ни на то, что у ворот. И кто это знает, тому не жаль, что свет, как снег, пройдет. О будь кем хочешь, душа моя, но милосердна будь: мы здесь с котомкой бытия у выхода медлим — и вижу я, что всем ужасен путь. Тебе понравятся они и весь рассказ о них. Быть может, нас и нет давно, но, как вода вымывает дно, так мы, говоря, говорим одно: послушайте живых! Когда я начинаю речь, мне кажется, я ловлю одежды уходящий край, и кажется, я говорю: Прощай, не узнавай меня, но знай, что я, как все, люблю. И если это только тлен, и если это в аду — я на коленях у колен стою и глаз не сведу. И если дальше говорить, глаза закрыть и слова забыть и руки разжать в уме — одежда будет говорить, как кровь моя, во мне. Я буду лгать, но не обрывай: Я ведь знаю, что со мной, я знаю, что руки мои в крови и сердце под землей. Но свет, который мне светом был и третий свет надо мной носил в стране небытия, — был жизнью моей, и правдой был, и больше мной, чем я. Вступление второе Где кто-то идет — там кто-то глядит и думает о нем. И этот взгляд, как дупло, открыт, и в том дупле свеча горит и стоит подводный дом. А кто решил, что он один, тот не знает ничего. Он сам себе не господин — и довольно про него. Но странно, что поступок уходит в глубину и там живет, как Ланцелот, и видит, что время над ним ведет невысокую волну. Не знаю, кто меня смущал и чья во мне вина, но жизнь коротка, но жизнь, мой друг, — стеклянный подарок, упавший из рук.