Порча - Максим Кабир

Блондинка присвистнула, оглядываясь:

– Да ты – волшебница.

– Только учусь, – польщенно ответила Марина.

– Я, как узнала, куда тебя квартировали, Кострова чуть не прибила.

– Он тут ни при чем.

– Уж поверь мне, он везде при чем. Я тринадцать лет с ним живу.

– О, так вы…

– Прошу, не надо «выкать». Кострова. Просто Люба.

– Марина.

У директора был отменный вкус на женщин. Библиотекарь обладала восхитительными зелеными глазами и гладкой кожей – Марина, оббегавшая десяток дерматологов, позавидовала.

– Как тебе у нас?

– Хорошо. Тихо, спокойно.

– Это поправимо. Детей меньше, чем в городских школах, сто семьдесят штук, но зато таких штук, что мало не будет. – Люба потрогала ткань штор. – Красивые. За свой счет брала?

– Да они дешевые.

– Малых потряси, пусть возмещают. Не затоскуешь в Горшине-то?

– Я из Судогды.

Библиотекарь изумилась:

– Это где?

– Владимирская область.

– Ясно. Привыкшая, значит, к тмутараканям. Кто у тебя на родине остался?

– Мама, дедушка с бабушкой.

– Жениха нет?

– Не-а.

Марина отмахнулась от образа того, чье имя нельзя называть.

– Плохо. У нас дефицит женихов. Или пьяницы, или лентяи. Был один, но я его… – Люба показала безымянный палец с кольцом.

«Неужели, – подумала Марина, – предупреждает, мол, мое, не трогай?»

Так она и не претендовала.

– Я теперь классный руководитель у вашей дочери.

– У чьей дочери? – шутливо насупилась Люба.

– У твоей то есть.

– Так-то. Да, у Насти. Она про тебя расспрашивает папу. Ты ей понравишься. Ты – модная.

– Модная, – прыснула Марина, облаченная – ремонт же! – в рваные джинсы и вылинявшую рубаху.

– Марина… как отчество?

– Фаликовна.

– Ой-е. – Люба прикрыла глаза пятерней.

– Что такое?

– Кто ж с экзотическими отчествами в педагоги идет?

– Намучаюсь? – улыбнулась Люба.

– Этим зубастикам только дай за что-нибудь уцепиться. Первое, что услышишь: «Как-как? Шариковна?» Так и прилипнет. Не реши, что каркаю…

Марине, свыкшейся с крестом отчества, было не обидно, а смешно.

– Ну я еще и Крамер. Может, они фамилию предпочтут исковеркать.

– А что, – прищурилась Люба, – может быть.

– Костровым легко рассуждать на такие темы. К Костровым не придерешься.

– А к Окуньковым?

– Это кто?

– Это я. Девичья фамилия. С ней я в библиотеку пришла и до сих пор хожу Окунем. Раньше думала, вот выпустится класс, новенькие про Окуня не узнают. Ага. Мне кажется, им в школе сразу говорят: «Эй, парень! Кострова-то – Окунь».

Марина смеялась, слушая слезливую тираду.

– А у других клички есть?

– Записывай. Костров – Борода. Кузнецова – понятно – Кузя. Каракуц – Каракурт. Англичанка, Александра Михайловна Аполлонова – уж до чего красиво и звучно, в честь покровителя искусств. А ее Половником дразнят.

– И ничего нельзя поделать?

– Пиши жалобы в районо.

Они болтали полчаса, оглашая смехом пустой этаж. Покосившись на часы, Люба встрепенулась:

– Я совсем забыла, зачем к тебе пришла. Идем!

– Куда?

– Как куда? Получать учебники и пособия.

Спросонья никак не удавалось сообразить, что поменялось в комнате. Костров моргал и перетаптывался на месте. Мочевой пузырь, поднявший из постели посреди ночи, продолжал сигналить.

Директор помассировал веки.

Глаза привыкали к полумраку. Торчащий за окном фонарь нанес на предметы золотистое напыление.

Что-то не так.

Костров пошарил рукой по щекам, окончательно просыпаясь.

Осознание шибануло в солнечное сплетение – словно многотонный шар на стреле самоходного крана ударил по демонтируемому зданию. Вечером они с Настей видели такую штуковину в выпуске «Ну, погоди!».

Мебель увеличилась в размерах. Спинка стула теперь доходила до его макушки, а столешница упиралась в подбородок. Постель, только что покинутая, взмыла на уровень двухэтажной кровати. Кровать с двумя ярусами была у Насти – Люба возмущалась, зачем она дочери, но Настя любила спать то внизу, то вверху, под настроение, а Костров продолжал мечтать о втором ребенке.

В боку закололо.

Глаз фонаря таращился через стекло.

Костров попятился – что-то двинулось над головой. Гладильная доска. Он прошел под ней, как под аркой. В мгновение мебель вымахала еще сильнее. Край простыни, свисающий с кровати, напоминал белое знамя. Чтобы вскарабкаться на стул, потребовалась бы дополнительная табуретка. Столешница парила, подпираемая толстенными колоннами ножек.

Абсурд происходящего не поддавался анализу. Липкий пот выступил на спине.

Выросла не только мебель. Комната, на чью тесноту постоянно жаловались Костровы, приобрела масштабы бального зала в каком-нибудь дворце. Потолок едва угадывался. В вышине мерцала искусственным хрусталем люстра. Окна с рамами расширились и удлинились – сам Тиль вышел бы через форточку, не пригибаясь… если бы сумел забраться на Джомолунгму подоконника.

Босые пятки тонули в ворсе ковра.

«Где я?»

Ответом был скрип огромных пружин. Там, в поднебесье, великанша устраивалась поудобнее на своем великанском ложе.

Люба…

Пяти- или шестиметровая…

Вот сейчас из-за края кровати выползет луна ее головы и гигантский рот спросит, почему муж не спит.

Но пружины утихомирились.

А комната подросла.

Или… или это он уменьшился… как в старой американской комедии…

Оглянувшись, Костров увидел, что пространство под кроватью – щель между полом и бордовой драпировкой днища – увеличилось до размеров подземного гаража. Серые холмы спрессованной пыли вырисовывались в темноте. Тускло поблескивала чайная ложка – килограммы латуни – вероятно, Настя когда-то уронила ее под кровать.

При мысли о дочери дыхание перехватило.

Мозг предоставил сюрреалистическую картинку: Настя поднимает отца в воздух и целует в живот гигантскими губами.