Порча - Максим Кабир

Стены ходили ходуном.

Округлое, коричневое, величиной с автомобиль, наехало сбоку.

Таракан!

Присмотревшись, Костров понял, что это тапка, и она не представляет угрозы.

В отличие от шебуршащего на кухне кота. Хруст. Матрос ел сухой корм, перемалывал зубами катышки со вкусом кролика.

Костров закружился юлой, и комната закружилась: кресла, стулья, шкаф…

Мир резко зафиксировался.

Шкаф отвесной скалой вздымался в небо. Обелиск. Небоскреб.

Плита двери медленно отодвигалась. Барханы пыли шевелились, разлезаясь на клочья. Великанша засопела под километром одеяла.

Шкаф распахнулся. Сшить такую одежду могли разве что бездельники, стремящиеся попасть в Книгу рекордов Гиннесса. Вешалки позвякивали: сталь громыхала.

В гардеробе очертилось Лицо.

Нечестивый Лик выплыл навстречу, и задравший голову Костров закричал. Горячий поток хлынул по ляжкам.

Лик отворил пасть.

– Уммм… – Костров смял наволочку в кулаке. Приоткрыл веки. Слюна стекала из уголка рта на подушку. Он утер губы, сел, щурясь от яркого солнца.

Комната вернулась к изначальным размерам. Компактная, тесная, родная.

На кухне Люба переговаривалась с дочерью. Ему позволили поспать подольше. Насладиться кошмаром, необычайно ярким и плотным.

«Хорошо хоть не уписался», – подумал Костров, ощупывая пах.

Расслабляясь постепенно, потянулся, захрустев позвоночником. Тапочки были как раз впору. Шкаф предложил выглаженную рубашку.

Перед тем как присоединиться к семье, Костров взял вешалку, встал на четвереньки и поводил ею под кроватью.

Крючок вытащил наружу комочки пыли и чайную ложку.

Ваню Курловича дразнили Курлыком. Он настолько привык, что не только откликался на прозвище, но и к самому себе – мысленно – обращался именно так.

«Жопа, Курлык. Спасайся, Курлык».

Он перешел в девятый класс, но выглядел на пару лет младше. Невысокий, субтильный, с неразвитой мускулатурой. Ниже любой девчонки-ровесницы. Рост вкупе с легким косоглазием делали его объектом насмешек. Словно он таскал на спине деревянную табличку: «Пни меня», и ровесники исполняли просьбу.

Математичка, Лариса Сергеевна, как-то сказала завучу: «Бедный мальчик такой слабый и рохлый из-за мамаши, дряни эдакой. Бухала во время беременности, прикинь?»

Лариса Сергеевна не знала, что он прячется под партой и все слышит.

Взрослые жалели Курлыка, но он им не доверял. Помнил тетю Риту, парикмахершу. Она тоже вздыхала сердобольно, угощала печеньем. А когда из куртки дочери пропали деньги, кричала громче остальных: «Это точно дело рук Курловича! Весь в мать, алкоголичку! Его надо на учет ставить в детскую комнату!»

Что за детская комната, Курлык не понял. За свою жизнь он крал лишь дважды: сникерс в «Дикси» – очень хотелось кушать – и крутую пожарную машину у Нестора Руденко. Правда, машину он вернул: совесть грызла.

Если бы Курлык отметил на карте места, где его задирали или били, Горшин целиком исчез бы под крестиками.

У церкви на Пасху – расквасили бровь, бросили в лужу куличи.

На Колхозной – выбили зуб.

У кинотеатра – снова зуб, сняли штаны.

На Почтовой – отобрали мелочь, зажигалку «Зиппо».

Опасаясь за дедушкины нервы, он говорил, что упал.

– Ага, упал! – Дед проспиртованной ватой тер его грязные щеки. – Прямо в зеленку.

– Мы играли…

Дедушка грозил кулаком куда-то в окно. Клялся отыскать хулиганов. Но дедушку самого задирали дети. «Пьяница, пьяница, за бутылкой тянется!» Подбросили собачье дерьмо в саквояж. Сфотографировали спящим в подсобке и фотку повесили на доске почета.

Курлык любил деда. Тот, хоть и пил, не становился агрессивным, как мама. Наоборот, от водки делался ласковым, готовил вкусности, болтал с внуком о пустяках. Трезвый же был угрюмым и ворчливым.

Но лучше уж с угрюмым дедом жить, чем с мамой, которая или дрыхнет, или кричит и бьет бутылки.

Так он считал до вчерашнего вечера…

Курлык шмыгнул носом. Таясь в кустах, он наблюдал за двумя мальчиками, сидящими на лавке возле стелы. Тень каменной таблички защищала их от полуденного солнца. Табличка сообщала, что здесь в тысяча восемьсот двенадцатом проходил, отступая после Бородинского сражения, арьергард русской армии во главе с генералом Милорадовичем.

Табличка умалчивала о том, что здесь же, чуть позже, Ваня Курлович улепетывал от Рязана.

Бровь, куличи, «Зиппо» – подарок отца из Москвы – это все Рязан.

Курлык не считал себя умным парнем, но смекал: Рязан при своем весе и росте мог найти противника посолиднее. «Бить Курлыка – как девочку бить», – думал Курлык.

Рязан теперь учился в соседнем городе, но обитал-то по-прежнему через улицу.

Жизнь учила не обольщаться.

Обрадовался Ваня, что в школе не встретит Рязана – тут же встретил на остановке. Отделался легкой оплеухой. Может, Рязан взрослел…

Мальчики на скамейке затеяли жаркий спор.

Высокий, светловолосый – Паша Самотин, сын Ларисы Сергеевны. Вихрастый и смуглый – Нестор Руденко. Руд ездил на море летом, а Курлык море видел разве что в кино.

Мальчики были его друзьями. Не важно, осознавали ли они это, хотели ли.

Они ни разу не унизили Курлыка. Не били. И, главное, они не жалели его в открытую, как какого-то калеку. Подтрунивали, но так, что обидно не было, ведь они и друг над другом подтрунивали.

Позапрошлой зимой Паша пригласил Курлыка в гости – с ночевкой, – и это была замечательная ночь! Они играли в стрелялки, листали комиксы, пили колу, бесились. Паша с Рудом – старше его на год! – отнеслись к нему как к равному.

В определенный момент Курлык ускользнул на кухню – принять лекарства. От газировки и шоколадок скрутило живот. Желудок был проблемой Курлыка. Одной из десятков проблем.

Он отвинтил крышку пластмассовой баночки, рассчитал дозу, высыпал белые кристаллы в стакан. Залил теплой водой, перемешал и выпил залпом раствор. Горечь не пугала. Горечь – вкус четырнадцати лет его существования.

– Это героин? – спросили из коридора.

Курлык вздрогнул.

Парни подглядывали. Возможно, опасались, что он сворует что-нибудь.

– Какой героин? – хмыкнул Руд. – Героин не пьют, его по вене пускают.

– Ну кокаин, – сказал Паша.