"Попаданец" в НКВД. Горячий июнь 1941-го - Виктор Побережных

Комната у меня шикарная — камера в подвале республиканского НКВД, облагороженная, правда. Решили, что так я спокойно посижу до отправки в Москву, ни с кем «лишним» не общаясь. В этих стенах еще не было, наверное, заключенных с телефоном в камере, по которому он может связаться с кем угодно, если дежурный соединит. Вспоминая наш приезд в Киев пять дней назад, я никак не мог отойти от чувства нереальности всего происходящего. Я довольно легко принял, что нахожусь в другом теле и времени, принял и вошел в эту жизнь. Но, встретившись вживую с людьми, которых видел на фотографиях и старых кинохрониках, про которых читал в учебниках и художественной литературе… Это оказалось для меня тяжелее, чем первая рукопашная под Гниличами.

Когда с Мартыновым я зашел в кабинет Наркома УССР Сергиенко, я испытал настоящий шок. Реальный человек, о котором я читал! Он, видимо заметив мое состояние, вышел из-за стола и предложил нам садиться, попросив секретаря принести чаю. Почти упав на стул, я уставился на него, Сергиенко с не меньшим интересом смотрел на меня. Оказался он крупным высоким мужиком с довольно тяжелым взглядом. Принесли чай с сушками, Сергиенко предложил угощаться и все поглядывал на меня. Видимо, ему было жутко любопытно видеть «пришельца». Неожиданно для самого себя я брякнул:

— Товарищ нарком, через два месяца немцы возьмут Киев.

Сказать, что реакция была бурной, это не сказать ничего! В первый момент я подумал, что вот она, смертушка моя. Вскочив со своего стула, Сергиенко так по нему зарядил ногой, что обломки картечью по стенам простучали. А потом он начал орать. Вернее, нет — ОРАТЬ! Какие перлы он выдавал, оставалось только сидеть и восхищаться! Я был и траханым троцкистом, и выкидышем Геббельса, англо-японским паскудником и многим-многим другим. Потом пошел в ход «великий и могучий русский мат». Сначала с сельскохозяйственным уклоном, потом пошел в ход производственный его вариант, заканчивалась речь смесью этих двух тематик. Внезапно он успокоился, недоуменно посмотрел на охреневшего секретаря, стоявшего в дверях кабинета, и устало буркнул ему:

— Выйди. И принеси еще чаю.

Тут уже охренел я. Снова сев передо мной, он отхлебнул свежеприготовленного чая и сказал:

— Рассказывай. Все, что помнишь, рассказывай! Если хочешь — кури! Ну?

И я начал. Рассказал, что в той истории, которую я знаю, немцы взяли Киев 18 сентября, после того как уничтожили в «котле» почти семьсот тысяч человек, захватив при этом сотни орудий, танков и другого добра. Как непродуманная оборона и «талант» генералов привели к этой и последующей за ней катастрофам. Про будущее предательство Власова, про ставшего его заместителем полковника Баерского. Про многое рассказал. Брякнул и про «кукурузника», что тварь он. Про Павлова, в действиях которого в наше время нашли столько странного и непонятного, что это выглядело предательством. Окончательно выдохся я часа через два. Большая часть того, что я рассказывал, были эмоции. Слишком мало я помнил имен, дат и цифр. Но, как оказалось, и этого хватило, чтобы Сергиенко воспринял все серьезно. Посидев немного с закрытыми глазами, он приказал подождать пока в приемной.

Там мы провели часа три. За это время мимо нас в кабинет и из кабинета наркома пробежало человек пятьдесят. И в форме, и в гражданской одежде. Наконец, нас вызвали опять. Зайдя в кабинет, мы увидели стоящего перед столом невысокого лейтенанта, кивнув на которого Сергиенко сказал:

— Это лейтенант Васюткин, он покажет вам место, где будете жить ближайшую неделю. Вы, Стасов, отдыхайте там, а ты, Васюткин, через час ко мне. Идите.

Козырнув, мы вышли и дружно потопали в гостиницу. Ага, счаз, гостиницей-то и оказалась камера в подвале. Правда, в ней стояла нормальная кровать, с нормальным бельем. Стол, четыре стула, тумбочка со стоявшим на ней электрическим чайником и, естественно, унитаз и умывальник в углу. Что меня особенно поразило, так это телефон. Васюткин объяснил, что по аппарату я могу связаться с кем угодно, если соединит дежурный, на которого и выходит линия. Сдав ему оружие и, наконец, оставшись один, я завалился на кровать. Состояние было странным. С одной стороны, был страх из-за наболтанного мною. С другой — чувство облегчения. Теперь, даже если погибну, хоть какая-то инфа попадет по назначению. С этими мыслями я и уснул.

Разбудил меня звук открывающейся двери. Это был Мартынов, с которым зашли два бойца с подносами.

— Освобождай стол, ужинать будем! — жизнерадостно заявил он. — Заодно позавтракаем и пообедаем.

Живо вскочив с кровати, я с энтузиазмом уставился на подносы. С трудом дождавшись, пока бойцы сгрузят тарелки с подносов на стол, я схватился за ложку. Утолив первый голод, спросил:

— Что дальше?

— А дальше — веселиться. С завтрашнего дня устраиваем здесь филиал Академии наук. Ты вспоминаешь все, что только можно, касающееся самой войны и людей, действия которых имели влияние на ее ход. Мы это записываем на пронумерованных листах. Потом это все копируется, опечатывается… И дальше сам понимаешь. А то мало ли…

— Понятно. Значит, поработаем.

Следующие четыре дня были настоящим адом! Мало того, что вспоминать не так уж легко, так Мартынов оказался еще и хорошим следователем! Как он вытягивал из меня информацию, просто песня! Прицепившись к какому-нибудь слову, он заставлял вспомнить меня такие подробности, что я обалдевал. Вот что значит профи. Пару раз заходил и Сергиенко, мельком глядел бумаги, интересовался настроением и исчезал. В некоторые моменты мы с Мартыновым начинали плохо видеть друг друга через табачный дым, стеной висящий в камере, тогда мы делали передышку, приоткрыв дверь для вентилирования комнаты. Потом все начиналось сначала.

И вот сегодня наступил знаменательный день — мы выезжаем в Москву! Вчера вечером об этом сообщил лично Сергиенко. Он сказал, что из Москвы пришел приказ отправить меня поездом в сопровождении двух сотрудников. Мартынова с документами отправить самолетом. Видимо, в Москве решили подстраховаться, так больше шансов, что информация не пропадет.

Потянувшись, я услышал шаги в коридоре. Ну вот и «таварища капитана» прибыл, значит, поработаем. Но вместо Мартынова зашел сам Сергиенко. Он сел к столу, снял фуражку, закурил и спросил:

— Почему в первую нашу встречу вы очень плохо отозвались о Хрущеве? Больше вы ни разу не задевали эту тему, только пару раз мельком, я проверял все бумаги. Так почему?

Я уселся на кровать, тоже закурил и начал рассказывать. Рассказал про события после смерти Сталина, про то, как запретили чекистам и милиции вести следствие против высокопоставленных чиновников без санкции Политбюро, про постепенный развал армии и флота, да и всего общества. Про съезд и судьбу Берия. Про все.

Сергиенко сидел молча, только курил папиросу за папиросой. Потом спросил совсем про другое:

— Вы назвали цифры потерь в этой войне, неужели так много?

Потом посмотрел на мое лицо, махнул рукой и сказал:

— Через час придут два сотрудника, с которыми вы поедете на вокзал и дальше, в Москву. Прощайте, — и ушел.