Аргонавты - Мэгги Нельсон

соком «Naked». Он спросил, когда выйдет моя следующая книга; я ответила, что придется подождать — я ведь только родила. Это воодушевило его на рассказ о бывшей коллеге — исследовательнице Ренессанса, которая якобы настолько увлеклась своим новорожденным, что целых два года научная работа казалась ей заумной и скучной. Но затем, спустя два года, ее интерес вернулся, сказал он. Вернулся, повторил он, подмигивая.

Со временем я начала подозревать, что моя симпатия к «Пузырям» больше связана не с утверждением правила негативной гинекологии, а с ее дурацким названием — так же зовут ручного шимпанзе Майкла Джексона.

Майкл был без ума от Бабблза[28]. Но в то же время, по мере старения шимпанзе, Майкл заменял его новым, молодым Бабблзом. (Жестокость Арго?)

В юности мама иногда просила меня переключить телевизор на канал, где ведущим прогноза погоды был мужчина. Они обычно дают более точный прогноз, говорила она.

Ведущие просто читают сценарий, говорила я, закатывая глаза. Везде один и тот же прогноз.

Такое у меня чувство, говорила она, пожимая плечами.

Увы, так кажется не только ей. Даже если женщины обращаются к показаниям с тех же спутников или читают тот же сценарий, их отчеты подозрительны; что-то неладно. Иными словами, артикуляция реальности моего пола невозможна с помощью речи по структурной, эйдетической причине. Мой пол удален, по крайней мере как составляющая субъекта, из предикативного механизма, обуславливающего вразумительность речи.

Какой же выход предлагает Иригарей из этого тупика? Уничтожить… [но] пустив в ход инструменты брака… Всё, что мне оставалось, пишет она, это загулять с философами [Люс Иригарей].

В октябре 1998-го, спустя всего пару недель после начала учебы в аспирантуре, меня пригласили посетить семинар с участием Джейн Гэллоп и Розалинд Краусс. Гэллоп собиралась представить новую работу, а Краусс — прокомментировать ее. Я была в восторге — в университете мне нравились лихие, мятежные книги Гэллоп о Лакане (например, «Соблазнение дочери»); они свидетельствовали о глубоком, но не фанатичном погружении в лакановскую мысль. Она загуляла с философами, это уж точно, но в то же время как будто бы пыталась изучить эту котельную до последней трубы, чтобы взорвать ее к чертовой матери. С текстами Краусс я была знакома меньше, но смекнула, что все были увлечены ее теорией модернистской решетки, а еще мне нравилась простая матовая обложка журнала October. Это ведь она писала о Клод Каон? Мне нравилась Клод Каон. А ниспровержение мифа авангарда о себе самом уже тогда казалось мне отличным занятием.

Профессура торжественно собралась вокруг длинного деревянного стола в одной из наиболее благопристойных комнат Грейс-билдинг, где тогда располагался Городской университет Нью-Йорка. Я чувствовала себя на седьмом небе — будто бы меня каким-то чудом выдернули из-за углового столика в «Макс Фише»[29] и телепортировали в центр интеллектуальной мекки к академическим суперзвездам в интерьерах темного дерева.

Гэллоп выступила со слайдами: ее последняя работа была посвящена домашним фотоснимкам, которые делал ее муж с подходящим именем Дик. Я помню ее фотографию в ванной с новорожденным сыном, а еще ту, где они с ребенком голышом наслаждались бездельем на манер Кэрол Кинг. Я помню, как приятно была удивлена тем, что она не стесняется их наготы и беззастенчиво говорит о своем партнере Дике (гетеросексуальность всегда смущает меня). Она пыталась говорить о фотографии с точки зрения фотографируемого субъекта — по ее мнению, «вероятно, самой сложной позиции для убедительных обобщений». Она зарифмовала эту субъективную позицию с позицией матери в попытке передать, каково это — быть фотографируемой матерью (то есть находиться в еще одной позиции, которая обыкновенно, по выражению Гэллоп, является «неудобно личной, анекдотической, эгоцентричной»). Она обрушилась с критикой на «Camera Lucida» Барта: даже у Барта — прелестного Барта! — мать остается (фотографируемым) объектом, а сын — (пишущим) субъектом. «Писатель — это человек, играющий с телом собственной матери»[30], — писал Барт. Но иногда писатель — это еще и мать (лента Мёбиуса).

Мне нравилось, что Гэллоп нащупывала что-то и посвящала нас в его подробности до того, как полностью это что-то понять. Отличное начало: вывесить барахло на просушку. Она смотрела из-под полуопущенных век и была по-хорошему стрёмной — и одевалась ужасно, но мило, как и многие другие ученые, словно застрявшие в 1980-х: серьги-перья и всё такое. Она даже призналась, что ей очень нравится рубашка, в которую она была одета на одном из слайдов, — черная с белыми каракулями. Я нахожу неодолимо интересным, когда люди сознательно потакают своему дурному вкусу вместо того, чтобы просто находиться в полном неведении о нем (это касается всех нас; думаю, риск повышается с возрастом).

Слайды закончились, закончился и доклад, настал черед Краусс. Она придвинула стул к столу и перетасовала бумаги. Краусс была полной противоположностью Гэллоп: острые черты лица, шелковый шарф — шик Лиги плюща и Верхнего Ист-Сайда. Похожая на кошку, ухоженная, с каре тонких темных волос. Как Джанет Малкольм[31] от искусствоведения. Она начала с того, что отметила важность смелых и обстоятельных текстов Гэллоп о Лакане. Какое-то время читала дифирамбы. А затем театрально свернула. Но именно признавая важность этих ранних трудов, тем более удручающе наблюдать посредственность, наивность и легкомысленность работы, которую Гэллоп представила нам сегодня. Гэллоп побледнела. Краусс проигнорировала ее и понеслась добивать.

Воздух сгустился: все слушали, как одна очень умная женщина наголову разбивает другую. По сути, расчленяет ее. Краусс разнесла Гэллоп за выбор личной ситуации в качестве сюжета и обвинила ее чуть ли не в намеренном игнорировании долгой истории фотографии. Она утверждала — или, по крайней мере, мне помнится, что утверждала, — что Гэллоп неверно проинтерпретировала Барта и не сумела поместить свое исследование в контекст какой бы то ни было генеалогии семейной фотографии, забила на самые базовые эстетические принципы искусствоведения и т. д. Но, как мне показалось, подспудно в ее рассуждении содержался намек на то, что материнство разъело ум Гэллоп — одурманило его нарциссизмом, заставляющим думать, что абсолютно обыкновенное переживание, разделяемое бесчисленным множеством других, почему-то является особенным или особенно интересным.

Действительно, Гэллоп не искусствовед, уж точно не в том смысле, что Краусс. (И если на то пошло, не был им и Барт — но художнику совершенство ни к чему[32].) Краусс всегда была несколько вздорной, а Гэллоп — несколько нарциссичной, и в данном случае две эти перверсии оказались несовместимы. Но публичная порка, которую Гэллоп получила в тот день, на время засела в моей голове как назидание. Краусс повела себя так, словно Гэллоп должно было быть стыдно за демонстрацию обнаженных фотографий из