Аргонавты - Мэгги Нельсон

того, что ты изменился. Самым большим изменением стала мера покоя. Покой не абсолютен, но перед лицом удушающей тревоги важна даже небольшая передышка. Тебя охватывает горе — но только потому, что ты так долго ждал, так остро страдал целых тридцать лет, прежде чем наконец-то обрести мир. Именно поэтому всякий раз, когда я отсчитываю четыре ступеньки на синей лестнице, вытатуированной в нижней части твоей спины, разглаживаю кожу, вонзаю в нее иглу длиной почти пять сантиметров и ввожу золотой маслянистый Т в плотную мышечную массу, я убеждена, что преподношу дар.

И вот, проведя с тобой все эти годы и увидев не раз, как маховик твоего ума производил на свет абсолютно неистовое искусство, я угрюмо корплю над этими предложениями, задаваясь вопросом: неужели проза — лишь надгробие над могилой неистовости (верности осмыслению, суждению, возражению, каким бы шатким оно ни было), — и уже не уверена, кто из нас в этом мире более «свой», кто из нас свободнее.

Как объяснить, что хотя «транс» и удобное обобщение, но набирающий популярность мейнстримный нарратив, с которым оно ассоциируется («рождение в чужом теле» и непременное ортопедическое паломничество между двумя незыблемыми точками), может быть кому-то чужд, даже если он отчасти — или в высшей мере — актуален для других? Что некоторые понимают «переход» как окончательное прощание с одним гендером, а другие — например, Гарри, гордо называющий себя «бучем на Т», — понимают его иначе? Я никуда не перехожу, иногда говорит Гарри в ответ на вопросы. Как объяснить миру, помешавшемуся на развязках, что иногда бардак остается бардаком? Я не хочу иметь женский гендер, приписанный мне при рождении. И я не хочу иметь мужской гендер, который может мне предоставить транссексуальная медицина и которым государство наградит меня, если я буду себя правильно вести. Я не хочу ничего из этого[38] [Поль Б. Пресьядо]. Как объяснить, что для некоторых (или в некоторых обстоятельствах) отсутствие развязки нормально — и даже желанно (например, для «гендер-хакеров»), — а у других (или в других обстоятельствах) оно вызывает смятение и горе? Как донести тот факт, что наилучший способ узнать, что люди думают о своем гендере или сексуальности — да вообще о чем угодно, — это послушать, что они тебе говорят, и попытаться отнестись к ним соответствующе, не пытаясь подмять их версию реальности под свою?

Какая самонадеянность. С одной стороны, аристотелевская и, вполне вероятно, эволюционная потребность назначить всему категории: хищник, сумерки, съедобное, — а с другой — желание отдать должное переходному, ускользающему, тому великому бульону жизни, в котором мы на самом деле живем. Делёз и Гваттари нарекли это ускользание становлением: становлением-животным, становлением-женщиной, становлением-молекулярным. Становление, в процессе которого не становятся, становление, чье правило — не прогрессия и не асимптота, а своего рода превращение, обращение наизнанку, в собственное себя / обращение в / собственное я / ну неужели / наружу из белой клети / навыворот из / дамской клети / наконец-то наружу [Люсиль Клифтон].

Больно сознавать, что я написала целую книгу, ставящую под вопрос политику идентичности, чтобы она затем стала маркером лесбийской идентичности. Люди либо не читали книгу вовсе, либо коммодифицирующая сила политики идентичности настолько сильна, что ее аппарат поглощает даже то, что ей отчетливо противопоставлено [Джудит Батлер].

Думаю, со стороны Батлер весьма великодушно обозначить в качестве проблемы расплывчатую «коммодификацию идентичности». Я бы поступила гораздо менее великодушно и сказала, что один простой факт ее лесбийства действует на некоторых настолько оглушительно, что какие бы слова ни вылетали из ее рта — какие бы слова ни вылетали из ее лесбийского рта, какие бы идеи ни произрастали из ее разума, — некоторые слышат лишь одно слово: лесбиянка, лесбиянка, лесбиянка. А оттуда недалеко и до того, что лесбиянку — или, если уж на то пошло, кого угодно, кто отказывается безмолвно проскользнуть в «пострасовое» будущее, слишком сильно уж напоминающее расистское прошлое и настоящее, — записывают в идентитаристки, хотя на самом деле всё наоборот — это слушатель не видит дальше идентичности, которую приписал говорящей. Таким образом, назвать говорящую идентитаристкой — удобный предлог не слушать ее, так что слушатель возвращает себе роль говорящего. А затем можно улизнуть на очередную конференцию с выступлением Жака Рансьера, Алена Бадью или Славоя Жижека и там поразмышлять о «я» и Другом, попытаться преодолеть радикальную инаковость, превознести незыблемость Двоицы, посрамить неискушенных идентитаристов — всё это у ног очередного великого белого мужчины, проповедующего с кафедры, как это продолжалось веками.

В ответ на просьбу журналиста «охарактеризовать себя вкратце» Джон Кейдж[39] однажды сказал: «Выбирайтесь из любой клетки, в которой окажетесь». Он знал, что фамилия неразрывно связана с ним, а он — с фамилией. И тем не менее он призывал найти из нее выход. Детали Арго можно заменить, но имя останется прежним. Может, мы и научились взлетать, но это не значит, что с насестом покончено. Как мы говорим об ощущении синевы или холода, так точно мы имеем право говорить об ощущении «и», ощущении «если», ощущении «но», ощущении «через» [Уильям Джеймс]. Имеем право, но не делаем этого — или, по крайней мере, не точно так же. Но чем чаще это делаешь, тем скорее узнаёшь это чувство, когда оно вновь подступает, и, надеюсь, больше не потребуется смотреть в одну точку так долго.

Когда мне было двадцать с небольшим, я ходила в русские и турецкие бани на 10-й Восточной улице, где каждую неделю созерцала невозможно древнее тело женщины, которая казалась мне призраком бань. (Если вы в 1990-х ходили в эти бани в женские дни, то знаете, о ком я говорю.) Я созерцала ее половые губы, которые свисали гораздо ниже ее седых лобковых волос, и ягодицы, болтавшиеся на костях, как два сдувшихся шарика. И я спросила, половые губы действительно обвисают? Она сказала, да, и мужские яйца тоже, это всё гравитация. Никогда не замечала, сказала я, надо взглянуть [Доди Беллами]. Я пыталась узнать всё о стареющем женском теле, разглядывая ее. (Сейчас я понимаю, что должна была сказать «о старом женском теле», но в моей молодости, как и в культуре в целом, зазор между «стареющими» и «старыми» женщинами часто схлопывался — его не осознавали или игнорировали.)

В бытность аспиранткой меня обижали описания женских гениталий в стихах Аллена Гинзберга, скажем, «я ненавидел / жировую ткань / висюльку цвета грушесливы» или «та самая дыра, что мне казалась мерзкой с 1937-го». Всё еще не вижу необходимости транслировать мизогинное отвращение,