Слава - Даниэль Кельман

И все же она не может полностью покориться судьбе. А потому в этот ранний час Розалия обращается ко мне и молит о снисхождении.

– Но Розалия, это не в моей власти. Я не могу.

– Разумеется, можешь! Ведь это твой рассказ.

– Но это рассказ, в котором ты пускаешься в последний путь! Если бы не это обстоятельство, мне нечего о тебе было бы сказать. Этот сюжет…

– Мог бы принять иной оборот!

– Ничего другого мне в голову не приходит. Не в твоем случае.

Она отворачивается, но так и не смыкает глаз до самого рассвета. В этом ничего удивительного нет – в последний раз ей хорошо спалось более четверти века тому назад.

Проходит еще несколько дней, так, словно бы ничего не случилось и у Розалии еще много времени впереди. Страх постепенно отступает – или, вернее, он все еще присутствует, но ощущения утратили остроту и обернулись неким ровным, тупым, давящим чувством, не сильно отличающимся от болей в животе, с которыми она уже столько времени существует, что не может даже припомнить, каково это – когда у тебя ничего не болит. Вот она – жизнь человека, разменявшего восьмой десяток: тут тянет, там жжет, вечный дискомфорт и скованность суставов.

Дочерям Розалия решила ни о чем не говорить. Надо быть реалистом и понимать, что они давно уже ждут ее кончины. Она абсолютно уверена в том, что они подробно обговорили, на кого лягут заботы по организации похорон и где она должна упокоиться. Из чувства долга они не раз пытались уговорить ее прислушаться к голосу разума и отправиться в дом престарелых, но, поскольку удовольствие это недешевое, а Розалия все это время неплохо справлялась сама, дочери не проявляли достаточной настойчивости. Так к чему было обременять их теперь? К чему устраивать семейные сходки, к чему слезы, объятия и прощания? Будет гораздо лучше и гигиеничнее, если о том, чего все давно уже ждали, их известят из Цюриха официальным письмом.

Она приглашает своих ближайших подруг, Лору и Сильвию, на чашку кофе с пирогом. И вот они, три почтенных дамы, встречаются ближе к вечеру в лучшей кондитерской города, беседуют о внуках. Есть в жизни определенный рубеж, перейдя который говорят уже только о семье. Культура и политика становятся настолько абстрактными понятиями, что уже никак не затрагивают человека лично, а посему лучше оставить эти темы молодым, а воспоминания вдруг оказываются настолько личными, что делиться ими совершенно не хочется. Поэтому остаются внуки. Никого, конечно, не интересуют чужие внуки, но приходится слушать, чтобы затем иметь право поговорить и о своих.

– Паули у нас уже говорит, – сообщает Лора.

– А Хайно и Любби пошли в детский сад, – произносит Сильвия. – Воспитательница говорила, Любби так здорово рисует!

– Паули тоже очень хорошо рисует, – парирует Лора.

– А Томми любит играть в «казаки-разбойники», – говорит Розалия. Подруги кивают. Хоть они и знают Розалию вот уже тридцать лет, никто даже не задается вопросом, кто такой этот Томми. Никакого Томми и нет. Розалия его выдумала, зачем – она и сама толком не знает. Не знает даже, играют ли нынешние дети вообще в «казаки-разбойники» – ведь это такой анахронизм! И Розалия решает перед следующей встречей расспросить своего настоящего внука – как вдруг понимает, что больше никогда его не увидит. К горлу подступает ком, и какое-то время ей трудно вымолвить и слово.

Чтобы отвлечься, она глядит в висящее на стене зеркало в золотой раме. Неужто это и вправду они? В этих вот шляпках, с сумочками из крокодиловой кожи, с чудно накрашенными лицами, в смехотворных платьях и с театральными ужимками? Как так могло произойти? Ведь вот еще совсем недавно они были как все: знали, как следует одеваться, какую носить прическу, чтобы не выглядеть так смешно! «Ведь именно за это, – думает Розалия, – все так любят эту чудачку-сыщицу, мисс Марпл: за то, что ее образ прямо противоположен действительности! Старушки не раскрывают убийств. Окружающий мир им неинтересен, а то, что в нем происходит, они понимать отказываются. И каждая, еще не дожившая до такого возраста, уверена, что уж с ней-то все будет иначе. Как думали и мы».

Подруги прощаются: они просидели в кофейне почти целый час, и от мысли о том, что их так долго не было дома, женщинам становится не по себе. Поднявшись со стула, Розалия бросает еще один взгляд в зеркало: несмотря на то, что на улице лето, на ней теплая куртка – и непромокаемый капор, хотя вообще-то светит солнце. И на что ей такая большая сумочка, если в ней нечего носить? Даже одежда и та подсказывает, что ей здесь не место, что она – всего-навсего пережиток, остов, а не человек. «Да и вы вскоре отправитесь за мною следом», – думает она, на прощание целуя Сильвию и Лору в щеку, и, пожелав им получше справляться с внучатами и болью в спине, делает шаг с тротуара.

Подъезжавшего автомобиля Розалия не приметила. Раньше-то она, разумеется, не стала бы переходить улицу, не посмотрев по сторонам, – обязательно проверила бы, нет ли машин, для этого ей не пришлось бы даже задуматься. Раздается рев гудка, визжат тормоза, красный «Фольксваген» замирает на месте. Опустив окно, водитель что-то кричит ей вслед, но она продолжает идти – теперь уже и с другой стороны раздается визг тормозов, и белый «Мерседес» останавливается так резко, что его заносит в сторону, – такое Розалия раньше видела только в кино. Но она, не дрогнув, продолжает путь, и лишь дойдя до противоположной стороны улицы, чувствует, как колотится сердце и кружится голова. Прохожие замерли. «Есть, в общем, и такой способ, – думает она. – И время, и деньги на поездку в Цюрих сэкономить можно».

Какой-то молодой человек, подхватив ее под локоть, интересуется, все ли с ней в порядке.

– О да, – отвечает Розалия. – Абсолютно все!

Он спрашивает, помнит ли она, где живет и как туда добраться.

В ответ на это ей приходит в голову много остроумных фраз, но, подумав, Розалия решает, что время для шуток не самое подходящее, и заверяет юношу, что совершенно точно знает, где ее дом.

Придя домой, она обнаруживает, что мигает лампочка на автоответчике. Герр Фрейтаг доводит до ее сведения, что ее анамнез успешно прошел проверку. Вздрогнув, Розалия осознает, что все это время втайне надеялась, что поданные документы отклонят, и выяснится, что все это ошибка и она вовсе не неизлечимо больна. Она перезванивает, и спустя всего несколько секунд ее соединяют с психиатром, человеком также крайне учтивым.

Жаль только, что она плохо понимает диалект, на котором он говорит. «Что же такое с этими швейцарцами? – думает она. – Все на свете могут, а выучиться говорить нормально так и не сумели!» Она припоминает события своего детства, называет имена американского, французского и немецкого президентов, описывает погоду за окном; прибавляет пятнадцать к двадцати семи, двенадцать к тридцати, сорок к двумстам пятидесяти одному; поясняет, чем оптимизм отличается от пессимизма, аккуратность – от небрежности.

– Что-то еще?

– Нет, благодарю вас, – отвечает врач. – Случай совершенно ясен.

Розалия кивает. Складывая в уме, она нарочно старалась слишком быстро не отвечать, ждала секунду-другую, чтобы доктор вдруг не подумал, что ей кто-то подсказывает. Когда он просил ее истолковать противоположные по смыслу понятия, Розалия старалась выражаться как можно проще – ведь она, в конце концов, была учительницей и по опыту знала, что самое главное – не выделяться. Если получить на экзамене слишком уж высокий балл, непременно попадешь под подозрения в мошенничестве.