Версальский утопленник - Жан-Франсуа Паро

Как было ему свойственно, король с чувством выполненного долга немедленно удалился, радуясь, что удалось столь быстро проговорить необходимые слова и оставить герцога и Николя наедине. Окинув любопытным взором Николя, герцог пригласил его завтра прибыть к нему утром во дворец Пале-Руаяль.

На следующее утро в гостиной, увешанной великолепными образчиками живописи, герцог удостоил Николя беседы в непринужденно-надменном тоне. С одной стороны, герцог пытался поддержать репутацию доброго малого, с другой — плохо скрывал свое раздражение. Короля рядом не было, и Шартр выразил надежду, что маркиз станет выполнять свое задание молча, втайне, и не станет пытаться препятствовать ему в чем бы то ни было, тем более в удовлетворении его прихотей и в развлечениях. На это Николя заметил, что развлечения в любом случае будут ограничены бортом линкора, а он, разумеется, не станет вмешиваться в распоряжения, отдаваемые герцогом, ибо не является знатоком морского дела. Он намерен действовать строго в рамках полученных им инструкций, и никто, даже принц, не сможет принудить его пренебречь своими обязанностями. Поняв, что оказать давление на Николя ему не удастся, герцог сменил тему и преувеличенно любезным тоном заговорил о каких-то пустяках.

Комиссару, давно составлявшему собственную коллекцию человеческих характеров, показалось, что Шартр, поняв, что запугать его не удастся, решил пойти по пути обольщения. Однако для него такой подход мало чем отличался от принуждения, ибо в основе его лежал тот же расчет и преследовал он ту же цель. Что же касается непринужденности в общении, то у таких людей, как герцог, она чаще всего служила прикрытием презрения. Николя нередко изумляла способность высших придворных сановников притворяться. Он прекрасно понимал, что его присутствие на борту «Сент-Эспри» будет постоянно раздражать принца, но в силу сложившихся обстоятельств ему придется недовольство свое скрывать. Несмотря на все свои пороки, Шартр обладал поистине изощренной проницательностью. Николя же не намеревался ничего скрывать, иначе говоря, делать многозначительный вид, придающий важности собственной персоне. Он станет действовать исключительно в рамках полученного им задания и постарается быть полезным на корабле.

Выйдя из кабинета герцога Шартрского, он увидел в прихожей двоих мужчин, о чем-то увлеченно беседовавших; в одном из собеседников он узнал инспектора Ренара, супруга кастелянши королевы, о которой ему рассказал Сартин. Ренар что-то шептал на ухо субъекту с неприятной физиономией и в рыжем парике; одежда субъекта напоминал ливрею лакея. Оставаясь незамеченным, Николя подошел поближе; до него донеслись обрывки разговора.

— Мне кажется, пора бы наконец завершить сделку!

— Гораций колеблется, — ответил неизвестный.

— Хм, возможно, он хочет испытать судьбу… Значит, нам или повезет, или нет.

— Поди знай! Боюсь, мне придется вмешаться. Это весьма рискованный шаг.

Николя, всегда находивший подход к прислуге, решил расспросить старого лакея в раззолоченной ливрее. Не устояв перед опущенным ему в карман экю, лакей сказал, что собеседником господина Ренара является — и в голосе его прозвучало неприкрытое презрение — господин Ламор, личный лакей и рассыльный принца. Обрывок подслушанного разговора поставил Николя в тупик.

Во время приготовлений к поездке случилось событие, приковавшее внимание как двора, так и города. Скончался Вольтер, которого парижане принимали с безудержным восторгом. Страдания от затрудненного мочеиспускания, усталость от постоянного пребывания на людях и периодически охватывавшие его терзания литератора подорвали сопротивляемость организма. Чтобы поправить расшатанные нервы, он пил безмерное количество кофе и брался за перо, желая заткнуть рот противникам проекта нового издания словаря Академии. Уходя с головой в работу, он испытывал жестокие боли, отнимавшие у него все силы. Посетивший его маршал Ришелье посоветовал ему принимать лауданум, лекарство, которое сам маршал использовал, когда хотел подавить бунт своего пришедшего в расстройство тела. Вместо того чтобы проглотить несколько капель, Вольтер опустошил весь флакон; доза эта, по-видимому, стала смертельной: он скончался в ночь на 30 мая 1778 года с богохульствами на устах и яростью в сердце — к великому страху тех, кто его окружал.

Начальник полиции призвал к себе Николя и попросил его внимательно проследить, как будут разворачиваться дальнейшие события. Широкая публика еще не узнала о печальном событии. Король, выслушавший сообщение о смерти Вольтера во время обеда, высказал озабоченность относительно возможных волнений и велел сделать все, чтобы таковых не допустить. Ленуар немедленно отправил своих людей на набережную Театинцев, к дому Вольтера, где с утра царил хаос и суета. Николя предстояло переодеться лакеем и наблюдать, а если к нему обратятся с вопросом, выдать себя за слугу, нанятого одним из родственников покойного. Всего родственников было трое: внучатый племянник господин д’Орнуа и кузены — господин Маршан де Варен и господин де ла Ульер. Маскарад Николя никто не разоблачил. Когда тело великого человека вскрыли, обнаружился покрытый гнойниками мочевой пузырь, и все ужаснулись, поняв, какие боли испытывал покойный при жизни. Затем, изъяв из тела начавшие разлагаться внутренности и сложив их в ящик, который гробовщик с кладбища Сен-Рош пообещал втайне похоронить труп, словно мумию, наполнили ароматическими веществами, а потом облачили в парик и халат, придав ему вполне приличный вид. Так как кюре из церкви Сен-Сюльпис отказал Вольтеру в христианском погребении, семья решила перевезти тело в аббатство Сельер, где проживал еще один племянник Вольтера — аббат Миньо. Миньо уехал вперед в почтовой карете, чтобы все подготовить. Карета с телом привязанного к скамье покойного покинула Париж ночью, следом за ней, в другой карете, ехали два кузена Вольтера. 3 июня, после погребальной мессы, великого человека похоронили.

Сбросив маскарадные тряпки, Николя галопом помчался на улицу Нев-дез-Огюстен, дабы отчитаться перед Ленуаром. Событие получило неожиданно удачную развязку. Господин де Ноблекур, хваставшийся, что намерен жить вечно, а также что он является современником Вольтера, покраснев, признался, что на несколько лет младше покойного философа.[16]Великий человек уже слыл великим оратором, когда он, Ноблекур, только начинал постигать азы наук в коллеже Луи-ле-Гран.

Кружок друзей, собиравшихся на улице Монмартр, приветствовал чудо внезапного омоложения радостными криками, а доктор Семакгюс беззастенчиво приписал его заботам, которыми он окружил почтенного магистрата. Герой же дня постановил, что ежедневный прием стаканчика жаньерского вина, дивного напитка, полученного из винограда, выращенного на берегах Луары, вполне может заменить любой эликсир долголетия.

В последние дни перед отъездом Николя наконец осознал, что его ждет. Он ехал на войну, и при мысли об этом в нем начинала закипать кровь его отца: с незапамятных времен война являлась основным занятием мужчин из рода Ранреев. Пред взором его представали портреты героических предков, развешанные на стенах замка Ранрей. Однако в сердце медленно закрадывалась глухая тревога. Он не боялся смерти, и ни само слово, ни связанные с ним ужасы не пугали его, ибо курносая нередко являлась к нему и отступала только в последний момент. Но его неотлучно преследовали страхи, внушенные рассказами Семакгюса, в прошлом корабельного хирурга: не боясь погибнуть, прославив свое имя, он боялся навсегда остаться изуродованным или искалеченным… К тому же уехать на войну означало оставить за собой сына Луи, Эме д’Арране и всех своих друзей. Переполненный печальными мыслями, он решил избавиться от них весьма банальным способом: привести в порядок собственные дела. Вспомнив нужные слова и формулировки, выученные наизусть во время работы клерком у нотариуса в Ренне, он написал завещание, где упомянул всех, и приложил к нему три письма — сестре Изабелле, ставшей монахиней монастыря Фонтевро, сыну Луи и Антуанетте Гобле — Сатин. Исполнителем своей воли и опекуном своего несовершеннолетнего сына он назначал господина де Лаборда, бывшего первого служителя королевской опочивальни покойного короля, а ныне генерального откупщика. Приготовления сыграли свою роль. В заботах о близких он позабыл собственные тревоги и спокойно попрощался со всеми, словно отбывал в одну из своих таинственных командировок, которых за время его работы следователем по особым делам было немало. По крайней мере, так выглядел его отъезд для сына, Эме и остальных друзей, что, в сущности, было недалеко от истины. Только Бурдо знал, куда и зачем он отбывает.