Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева

чтобы пробраться к разгадке столь странного происшествия, к его смыслу. Каждый силился вспомнить, но думал, что не мог ни вспомнить, ни понять, пока в глубине ума память вершила свое дело, разматывая бесконечный комок событий прошедших лет, и лишь только комок размотался настолько, чтобы все расставить на свои места, как каждый из них вдруг понял, кто был перед ним. И словно по колдовству, злому, злорадному, в каждом это случилось одновременно. Смятению, непониманию, озадаченности, пришли на смену – муки памяти, но и они наконец сменились совершенным прозрением.

– Парфен!

– Димка!

Как они были похожи, даже теперь, спустя столько лет, измотанные, поседевшие, постаревшие – но как по-разному постаревшие, один – от избытка наркотиков, другой – от волнений и тревог военной жизни. Шишкин глядел в свое зеркало, но зеркало казалось ему теперь – при ближайшем рассмотрении – искаженным, вроде те же маленькие вдавленные в лицо глаза, но каким сволочным блеском они горели, вроде тот же рот с пухлыми губами и складками над ним, но рот жесткий, злой, напоминавший хищнический оскал. Водопад мыслей и слов захлестнул Дмитрия, но и за ним, как стук сердца, неотступно бился неумолимый вопрос. Вопрос этот был о том, кто из них выстрелит первым, кто станет тем подлецом, что подстрелит родного брата.

Шишкин все эти годы полагал, что двоюродный брат жил в Европе с семьей и, хоть и был трусом, но не был изменником, изувером. И в самом жутком кошмаре не мог он представить, что тот, дончанин, станет предателем, нацистом? Наконец правильные слова пробились сквозь тьму потрясения и отчаяния от столь чудовищного открытия. Шишкин крикнул:

– Сдавайся! Медленно автомат на пол и руки – за голову.

Но тот не шевелился, тогда Шишкин продолжил говорить:

– Другого пути все равно нет. Вы в полном…

Но последние слова так и не были произнесены: раздалась, как шквал, автоматная очередь, и Шишкин сначала неестественно замер в воздухе, раскинув руки, а затем упал.

Парфен, должно быть, в глубине того самого места, где когда-то зиждилась у него душа, был настолько потрясен собственным поступком и необратимой силой его, что опрометью бросился прочь, как можно дальше от тела собственного брата, чтобы не видеть его мертвым, не закрывать ему веки, не глядеть в его простое, доброе, бесхитростное и человечное, навсегда застывшее лицо. Родное лицо! Забыть, выкинуть из памяти, как и все то важное, что он уже успел выкинуть из нее, чтобы доблестный и честный лик Митьки никогда не преследовал его, не снился по ночам, будто не было ничего, ничего, никогда. Он не плакал, и вроде не ощущал почти ничего, ведь давно научился бесчувствию, а все ж-таки в груди давило, какая-то горечь стискивала нутро, подступала к горлу.

Как все это было горько, как невыразимо горько! Но что, что именно? Что так потрясло его – ведь он ни о чем сейчас не думал, ничего не хотел знать? Отчего же было так горько, от каких таких потаенных мыслей и неизъяснимых переживаний? Он не знал и знать, стало быть, не желал!

Разве это была не Гражданская война, не закономерный итог ее – когда брат поднимает руку на брата? Разве раньше не знал он, что так будет? Разве не то же было в восемнадцатом году, сто лет назад? Разве тогда он не встал бы, как сейчас, на сторону тех, кто щедро платит? И вдруг с самых задворок сознания чей-то грубый голос воскликнул: «Ложь! Ложь! Деды твои шахтеры жили в таком беспробудном мраке нищеты и невежества, и пьянства, что счастливы были умирать за красных, за новую жизнь, за собственную свободу, и ты бы тогда встал с ними.» Да и восемьдесят лет назад его деды были на стороне красных, а не бандеровцев. Почему же сейчас он был с другими? Отчего оказался на стороне, за плечами которой зияла лишь тягостная пустота, заполоненная воплями, прыганием, лицедейством и наркотическим угаром? Что могли они противопоставить Руси и русскому духу, о мощи которого тысячи лет слагали песни по всем городам? Разве верил Парфен, что можно победить ни разу несломленных, несокрушимых русских, разве верил он, что можно… победить самое себя?

Ему бы послушать брата, а не стрелять в него… сдаться в плен… но нет! Руки не то, что по локоть, по самое горло утопали в крови; десятки, сотни людей, замученных до смерти, тягостной тенью следовали за ним, где бы Парфен ни был, куда б ни пошел. Скольких он пытал, над сколькими насильничал, сколько убивал… ведь детей убивал, детей!.. Обратного пути не было, и Парфен знал о том.

Он бежал и спотыкался, падал, ранил колени и без того израненные ладони об обломки бетона и торчащей из него арматуры, о стекла, гвозди, саморезы, искореженные железные балки, но вставал, снова бежал, как будто кто-то преследовал и гнал, и хлестал по пяткам, и все поджаривал их до костей из-под самой земли.

Сколько минут прошло, сколько часов – он не знал. Внезапно, против воли, кто-то вырвал его из липкого бреда, и Дмитрий с большим трудом открыл глаза. В тумане виделись странные лица: незнакомые, неродные. Страшно хотелось пить, стало быть, он истекал кровью. Что же, конец был так и так неизбежен, умирать придется все равно когда-нибудь, так отчего не теперь? И вдруг ему стало страшно жаль не себя, а жены, матери, дочери, ему так живо представилось, как им это будет больно, как тяжело. Но что можно было изменить, что? В когтях врага – а это был, безусловно, он – раненый Шишкин без оружия не мог ничего предпринять.

– Москаль!

– Надо ж так! Сам сюда явился. Явился-не-запылился, так тебя разэдак!

– Издох?

– Нет, еще, так его разэдак, живой.

– Добьешь?

– Ну не тащить же его к нам, спину гнуть!

– Нам и своих, так их разэдак, раненых хватает, лекарств нет.

Казалось, они совсем заболтались, заматерились, забыв о пленном. И все-таки даже эти двуногие были его последней соломинкой – самому ему уже не выбраться отсюда, даже если они бросят его здесь и не тронут – он все равно погибнет. И Шишкин ухватился за эту соломинку, сколь бы туманной и непрочной она ни была.

– Братцы… Вы в полном окружении. Все равно придется сдаться в плен.

– Поговори мне еще тут! – Один из них, что покрупнее, замахнулся на него прикладом. Нашел себе «брата»..,

– Знаешь, сколько… «азовцев19» пытаются бежать? В гражданское переодеваются, садятся в авто и едут…

Солдат не