Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева

так и не дала ему тогда успокоения и не освободила от мук совести…

Так вот с кем свела его судьба – с тем злом, какое он ненавидел однажды более всего, с тем злом, хуже которого не было на земле. Последние несколько лет он шел с ним рука об руку и оказался не способен не только распознать, но и узнать его.

Выходило, он напрасно тогда столько недель искал Таню, напрасно оставил работу – она была уже в плену нациста, и дни ее были сочтены. Все было напрасно. Как и их с Кариной отъезд в Испанию. Все пути вели к одному. К концу всего и краху всего, всех надежд. Но дело было не только в этом, дело было в нем самом: Парфен не состоялся как муж, отец, юрист, теперь как боец, а главное, главное заключалось в самом отвратительном, в том, что озвучивать до последнего не хотелось, но что нестерпимо так и лезло наружу всех его мыслей. Он не состоялся как человек. Он был таким же ничтожным зверем, как и его сослуживец, безжалостно пытавший, насиловавший и убивший Таню и многих других людей.

Да ведь у него было какое-то оправдание… Разве не те же мысли и били, и жгли, и гнали его, когда он встретился с Димкой? Да, оправдание… Гражданская война и неизбежные силы ее, стихийные, разрушительные, когда брат идет против брата, отца, матери, когда сын восстает против отца… И люди подчас теряют человеческий облик, особенно, когда оказываются на стороне проигравших и знают об этом, как это было с «белыми», повсеместно использовавшими телесные наказания против мирного населения, как это случилось с ними, «азовцами22» и другими националистическими подразделениями ВСУ.

Таня, Танечка, девчонка совсем… жить бы тебе и радоваться, детей растить. К чему была эта жестокая смерть? К чему изуверство? К чему вообще война, осада? К чему все это? К чему эти мрачные своды с ржавыми трубами, и блеклый, словно в насмешку, свет, едва прорывающийся сквозь густоту смерти?

Он хотел для себя однажды не жизни, а яркого солнца, мечтал о нем в детстве, желал успеха во всем, а в итоге пришел к этому едва светящемуся плевку на бетонном потолке, изрытом трубами. Настала пора уходить отсюда, ведь что угодно было лучше этого, какая угодно правда была лучше вечного обмана и самообмана.

Вдруг взгляд его привлекла привязанная к крюку, торчащему из стены, женщина, худая и бледная, обессилевшая от голода и бесконечных побоев. Ее бывший любовник сначала истязал ее, бил что есть сил, а потом просто запретил кормить, и она должна была не сегодня, так завтра умереть. Это была русская шпионка, все знали об этом, несмотря на то что она пыталась прежде обмануть и уверить националистов в том, что Панько напрасно ее обвинил, и что на деле она сотрудница СБУ, и будто бы все они понесут наказание за ее убийство. Ненависть к победителям была столь сильна, что ей уже никто не верил.

Полсотни гражданских вышли в этот майский день из «Азовстали». Среди них брела странная семья: мужчина в гражданской форме тащил на спине худую женщину в синяках и ссадинах, а рядом шли два ребенка с заплаканными лицами. Девочка и мальчик не льнули ни к отцу, ни к матери и казались отрешенными от всего. Это были странные дети, походившие больше на диких зверят, поневоле загнанных в угол, казалось, не будь окружения, плена, дай им только волю – они бы стреляли из автоматов по мариупольцам вместе с родителями.

Гуманитарный коридор был прежде проверен российскими саперами, а уже после по нему пошли люди. В конце коридора их ждал автобус, который немедленно увез всех.

В тот день, когда Парфен решил уходить, он подкрался незаметно к умирающей Лизе и предложил ей сделку: он выведет ее из «Азовстали», а в обмен она на допросах будет говорить, что он – ее муж. Когда их пропустят, он уедет на Украину, а затем в Европу, как можно дальше от войны.

– Моргни, если согласна. Ну, моргни же. Не дури. Я ведь не угрожаю убить тебя, если ослушаешься или что пойдет не по плану. Все на доверии. Жизнь за жизнь. Обманешь – на твоей совести будет. И все.

Лиза, до того мгновения не желавшая слушать Парфена, чуть повернула к нему безжизненное лицо; впервые с минуты пленения она слышала человеческие речи, и уж тем более впервые она слышала рассуждения о совести. Не ослышалась ли она? Не помутился ли рассудок ее окончательно?

Незаметно для других Парфен приложил к ее губам крошки сухарей.

– Тебе много нельзя. Пока вот это. Потом еще дам. Так ты согласна? Согласна?

Лиза моргнула.

– Молодец. Эх, рано, рано… Еще поживем, еще поживем, Лизавета.

А детей он украл у «азовцев23», мать их была снайпером, а отец – артиллеристом, безжалостно расстреливавшим дома с мирными жителями Мариуполя.

– Что за дети? – Спросила Лиза, когда он вытащил ее из подземелье и усадил на землю, чтобы передохнуть.

– Что за вопрос, Лиз? – Парфен спросил как можно тише, ведь они были среди других людей. – Ты хочешь на волю или нет?

– Где их родители?

– Мертвы. Так что, детям погибать теперь тоже? Ты этого хочешь?

Лиза сделала вид, что поверила ему, но, как бы слаба она ни была, заплаканные лица мальчика и девочки, пусть и не порождавших жалость из-за выражения звериной тупости и жестокости, столь несогласной с их возрастом, все же выдавали какую-то чудовищную ложь. Совесть! Разве можно было ждать от нациста, чтобы он полностью вернул себе человеческий облик? И вдруг едва заметная насмешка блеснула на некогда столь красивом лице женщины.

После прибытия в больницу «семью» все-таки разлучили: по лицам ребят российские военные догадались, что Парфен что-то скрывал, и дальнейшие допросы подтвердили их догадки. Вскоре русский офицер навестил Лизу в больнице.

– Вы с вашим спутником – родители мальчика и девочки?

– Нет, конечно. – Ответила Лиза, к которой вернулась былая дерзость, лишь только ей поставили капельницы.

– Кем вам приходится этот мужчина и как его зовут?

– Понятия не имею, как его зовут. Но он спас меня. Если бы не он, я была бы уже на том свете.

– Ясно. Мы уже установили его личность, как и вашу. Человека этого зовут Парфен Лопатин, позывной «Морт», он – «азовец24», а вовсе не гражданский, кем притворялся перед всеми.

– Естественно.

– Так где родители детей? Что он сделал с ними?

Лиза, невзирая