Библиотека душ. Нет выхода из дома странных детей - Рэнсом Риггз

– Так вот, как я говорил, – начал было отец, продолжая свою фразу, как будто последних нескольких минут вообще не было, – погодите… а что я, собственно, говорил?

– Что мы могли бы просто вернуться домой и поговорить обо всем позже? – с надеждой в голосе подсказал я.

– Не раньше, чем вы ответите на несколько вопросов, – вмешался полицейский.

Несколько минут мы провели, беседуя с ним. Я отвечал туманно, перемежая объяснения извинениями и клялся-божился, что меня не похищали, что я не подвергался насилию и не употреблял наркотики. (Благодаря стараниям мисс Сапсан, полицейский и думать забыл о тесте на наркотики.) Когда родители объяснили ему насчет смерти дедушки и «проблем», которые у меня из-за этого возникли, полицейский, похоже, окончательно удостоверился, что перед ним самый заурядный случай – беглец, забывший принять лекарство. Нас заставили подписать несколько бланков и отправили восвояси.

– Да, да, пожалуйста, давайте поедем домой, – вздохнула мама. – Но мы обязательно обо всем поговорим, молодой человек. И очень подробно.

Домой. Это слово стало для меня чужим. Это была какая-то далекая страна, которую мне не удавалось себе даже представить.

– Если мы поспешим, – кивнул папа, – мы можем успеть на вечерний рейс.

Он так крепко обхватил меня за плечи, будто боялся, что я сбегу, как только он меня отпустит. Мама не сводила с меня глаз, в которых светилась благодарность, и моргала, смахивая слезы.

– Все хорошо, – заверил их я. – Честное слово.

Я знал, что они мне не верят и еще очень долго не поверят.

Выйдя на улицу, мы остановили черный кеб. Когда машина притормаживала у обочины, я заметил два знакомых лица, наблюдавших за мной из парка напротив. В резной тени дуба стояли Эмма и мисс Сапсан. У меня сжалось сердце, и я поднял руку, прощаясь с ними.

– Джейк? – Отец отворил дверцу такси и ожидал, пока я сяду в машину. – Что случилось?

Я сделал вид, что поднял руку для того, чтобы почесать голову.

– Ничего, папа.

Я сел в такси. Папа обернулся, глядя на парк. Когда я выглянул в окно, то под дубом уже никого не было. Лишь прыгала по земле какая-то птица, да ветер сдувал листья.

* * *

Мое возвращение домой не было ни триумфальным, ни легким. Я разрушил доверие родителей и понимал, что восстанавливать его придется долго и трудно. Они были убеждены, что я в любой момент могу сбежать, и ни на минуту не упускали меня из виду. Я никуда не ходил один, даже если речь шла о прогулке вокруг квартала. В доме установили замысловатую систему безопасности, не столько для того, чтобы помешать проникнуть внутрь ворам, сколько для того, чтобы не позволить мне выскользнуть наружу. Меня снова отправили на терапию. Мне пришлось пройти бесчисленные психологические тесты, после чего мне прописали новые, еще более сильные лекарства (которые я прятал под язык, а затем выплевывал). Но этим летом мне пришлось пережить куда более страшные лишения, и если за увлекательные события, новых друзей и необычайную жизнь, которая теперь тоже была моей, мне приходилось расплачиваться временной утратой свободы, мне это не казалось высокой ценой. Это стоило всех трудных разговоров с родителями, всех одиноких ночей, которые я проводил в мечтах об Эмме и своих новых друзьях, и всех визитов к моему новому психиатру.

Это была невозмутимая пожилая дама по имени доктор Спэнджер, и четыре часа в неделю я проводил в сиянии улыбки, как будто приклеенной к ее физиономии с явными следами вмешательства пластического хирурга. С этой неизменной улыбкой она беспрерывно допрашивала меня, почему я сбежал с острова и как я провел все последующие дни. (Кстати, ее глаза были мутновато-карими, с абсолютно нормальными зрачками. И это точно не были контактные линзы.) История, которую я изобрел, опиралась на гипотезу о временном помутнении рассудка, приправленную щепоткой потери памяти. Таким образом, проверить что-либо не представлялось возможным. Она гласила: испуганный тем, что на Кэрнхолме якобы объявился убивающий овец маньяк, я сломался, спрятался на судне, идущем в Уэльс, ненадолго забыл, кто я такой, и автостопом добрался до Лондона. Я спал в парках, ни с кем не разговаривал, ни с кем не знакомился, не употреблял изменяющих сознание веществ и несколько дней бродил по городу в состоянии амнезии. Что касается телефонного звонка отцу, во время которого я признался в том, что я «странный»… э-э, какой телефонный звонок? Я не помнил ни о каком звонке.

В конце концов доктор Спэнджер списала все на маниакальный эпизод, характеризующийся галлюцинациями и вызванный стрессом, горем и неразрешенными проблемами с дедушкой. Другими словами – я слегка чокнулся, но скорее всего это был лишь отдельный эпизод и мне уже значительно лучше, благодарю вас. Все же мои родители были как на иголках и все время ожидали, что я снова сорвусь, совершу какой-нибудь безумный поступок или снова убегу. Но мое поведение было безупречным. Я исполнял роль примерного ребенка и покаявшегося сына так мастерски, как будто хотел заслужить «Оскар». Я, не дожидаясь просьб, помогал по дому. Я вставал задолго до полудня и все время держался в поле зрения своих бдительных родителей. Я смотрел с ними телевизор, выполнял все поручения и после еды не спешил выйти из-за стола, участвуя в бессодержательных беседах о ремонте ванной, деятельности ассоциации домовладельцев, модных диетах и птицах, которые обожали вести мои родители. (Дедушка, остров или мой «эпизод» если и упоминались, то вскользь.) Я был учтивым, добрым, терпеливым – другими словами, совершенно не тем сыном, которого они знали раньше. Должно быть, они считали, что меня похитили пришельцы, впоследствии заменив меня клоном или чем-то в этом роде. Но они не жаловались. Спустя несколько недель они отважились пригласить в гости родственников, и к нам по очереди стали заглядывать тетушки-дядюшки, пить кофе и вести чопорные разговоры, что позволяло мне лично продемонстрировать, насколько я вменяем.

Самым странным было то, что папа никогда не упоминал письмо, которое он получил на острове от Эммы, а также вложенную в него фотографию. Возможно, он был не готов иметь с этим дело или же опасался, что, заговорив об этом, спровоцирует у меня рецидив. Каковы бы ни были причины его молчания, но вел он себя так, как будто этого никогда не было. Что касается личной встречи с Эммой, Миллардом и Оливией, я был уверен, что он давно квалифицировал ее как причудливый сон.

Прошло еще несколько недель, и родители начали успокаиваться. Они повелись на мою историю и трактовку моего поведения доктором Спэнджер. Возможно, они могли бы копнуть глубже, задать больше вопросов, обратиться ко второму или даже к третьему психиатру. Но им очень хотелось верить в то, что мне на самом деле гораздо лучше. Что лекарства, прописанные мне доктором Спэнджер, сотворили чудо. Больше всего на свете они желали, чтобы наша жизнь вернулась в свою колею, и чем дольше я находился дома, тем больше они верили в то, что именно это и происходит.

Но что касается меня, все это стоило мне огромных усилий. Я был одинок и очень скучал. Дни казались бесконечными. Я думал, что после испытаний нескольких последних недель домашняя обстановка покажется мне раем, но очень скоро наскучили и китайская кухня, и свежие простыни. Моя постель была слишком мягкой. Моя пища – слишком сытной. Всего было слишком много, и я стыдился этих излишеств. Порой, блуждая вслед за родителями по рядам торговых центров, я вспоминал людей, живущих на краю Дьявольского Акра, и меня охватывал гнев. Почему у нас так много всего, что мы не знаем, куда это девать, а у них гораздо меньше, чем необходимо для элементарного выживания?