На перепутье - Александра Йорк

Мимо прошла женщина с корзиной алых роз. Димитриос обожал эту традицию, только если продавщицы не были слишком навязчивы. Он купил один великолепный цветок и поднес его к носу, глубоко вдыхая аромат, напомнивший ему об аромате ее простыней и приятном запахе у нее под грудями. Он снова взглянул на экран. Через несколько мгновений он будет знать: принадлежит ли она ему? принадлежала ли она ему когда-нибудь, хотя бы в те украденные дни? Димитриос выехал из своего дома на рассвете. Камень был все там же. И надпись: «Женщине, которую я полюблю, я вручаю мужчину, каким я стану». Прочитает ли Тара эту надпись?

Он попросил ее дать Леону Скиллмену последний шанс, потому что ему нужна только ее полная любовь. Стоило ли так поступать? Он вспомнил день, когда Леон появился в их жизни, — в тот день Тара откопала своего атлета. Как давно это было? В августе. Всего пять месяцев назад. Возможно ли это? Если Тара войдет сейчас в его дом, то ему следует, в определенной степени, благодарить за это Леона. Именно Леон помог ему осознать его трусость. Так или иначе, он заставил Димитриоса признаться Таре в любви.

Что же он увидит в ее глазах, когда она приедет?

— Холодно. Светло и уже утро.

Перед ним стояла Тара. Он даже не расслышал объявления о приземлении самолета.

Улыбаясь, она взяла цветок из его руки и поднесла к губам, чтобы попробовать его аромат на вкус. Так всегда делают греки: хочешь есть — ешь, хочешь пить — пей, если любишь люби. Димитриос встал, чтобы обнять ее и поцелуем выпить аромат розы с ее губ.

— Я люблю тебя, Димитрий. Только тебя.

Ему девятнадцать. Колонны храма Посейдона поднимались перед ним сплошной синевой. Море — море Гомера, море Тары, его море — пело гимн всем героям, его вздымающиеся аккорды разбивались о скалы в бурном салюте, раскатывались в радостном крещендо, завершающимся отдельными аккордами и мелодиями, которые он слушал всю свою жизнь и от которых ждал слов, услышанных только сейчас: «Я люблю тебя Димитрий. Только тебя».

Они тихо стояли, глядя в глаза друг другу.

— Пошли, — сказал Димитриос, беря ее за руку.

— Куда?

— В Союнион, в храм.

— Зачем?

— У меня есть для тебя подарок.

У него никогда не болела голова, пока он ее не встретил. Но с той поры она болела непрерывно. Леон выпил еще шампанского и снова зашагал по квартире. Против его воли в его мозгу, в его руках рождался образ.

Обнаженная женская фигура, значительно больше, чем в натуральную величину. Она стоит на берегу огромного корпоративного озера на вершине горы в Калифорнии и смотрит на Тихий океан как раз в том месте, где должен был стоять его ржавый медный куб. В руках нагой женщины нет ничего. Она стоит на изогнутом клочке земли и не держится ни за что, стоит сама по себе. Руки слегка приподняты, подбородок гордо поднят вверх, а глаза смотрят в небо, как будто обещая рассвет. Она обнажена и одинока, подвластна всем стихиям, и все же в ней нет ни страха, ни стыда, она твердо стоит обеими ногами на земле (так сказал Димитриос). Она не вырезана из камня и не отлита в бронзе, она сделана с помощью древнего метода медного рельефа, как и его любимая статуя Свободы.

Удар бутылки шампанского о длинное зеркало превратил его изображение в рваные осколки. В ярости Леон сорвал с себя одежду и остановился перед разбитым зеркалом обнаженным.

Кто он такой? Как он дожил до этого дня? В смокинге — он удачливая, знаменитая, популярная личность, скульптор, который собирается подать в отставку под фанфары средств массовой информации. Голый — он измученное и сломанное подобие мужчины. Головная боль терзала его в унисон с запутавшимися мыслями. Тара решила, что внутреннее содержание не является зеркальным отображением внешнего. В мастерской, где они впервые занимались любовью, — как же давно это было! — в ответ на ее цитату он вскользь процитировал Сократа, только чтобы произвести на нее впечатление. Для него классика была всего лишь частью интеллектуальной игры ради секса; для нее слова, которые она произнесла, имели глубокое духовное значение. «Возлюбленный Пан и все другие боги, населяющие это место, дайте мне красоту, отраженную в душе; и пусть человек внешне и внутренне будет единым».

Как же он несчастлив! Став взрослым, он не испытал ни единого радостного момента, только с Тарой. И в конце концов превратился в художника и мужчину, которого она не могла любить. Искусство и секс. Он потерял ее, предав обе ее самые главные ценности.

Он мельком заметил нечто угрожающее в его отраженном образе, такое, чего ему не хотелось бы видеть. Он видел это выражение в своих глазах и раньше: сначала в Палм-Бич, потом с Эйдрией. Он сделал над собой усилие и продолжал смотреть.

Стоп.

В голову ему пришло слово: «ПЕРЕПУТЬЕ».

Он вспомнил добрую улыбку Костаса и слова Тары: «В жизни так много возможностей. У нас у всех много шансов. Мы можем изменить свое направление в любой момент. Пока мы живы, никогда не поздно».

Он впервые осознал свою собственную вину. Он предал священные принципы вовсе не Тары. Леон хотел отвернуться от зеркала. Нет, продолжай смотреть. Сделай это. Сейчас!

Он ощущал, как чувство вины физически поднимается в нем, заполняет его грудь, жжет глаза, медленно, но верно проникая в его сознание. Диву приходилось даваться, насколько все просто и неизбежно, стоит только открыть правде путь в себя.

Да, он предал не только свои собственные ценности. Он предал свою природу — то, что делало его человеком. Продал свою душу.

Он утопил на дне реки свое видение мира, чтобы усвоить фальшивое понятие — идеалы в реальной жизни не встречаются. Теперь он понял: не надо быть героем или богом, чтобы искать в себе героя или бога. Главное — наше видение идеала, поддерживающее наше стремление к ценностям, которые мы считаем достойными.

Леон медленно вернулся на кухню и взял пакет, который принесла Дорина, уже догадываясь, от кого он. Осторожно положив коробку на обеденный стол, он долго стоял над ней, не решаясь сорвать обертку. Он не заслуживал того, что там лежало. Он создал из своей собственной искореженной души изуродованные мертвые формы своего прошлого искусства. Он цинично изображал из себя Господа Бога, а дал миру только отвратительные формы ада. Когда-нибудь он сможет вспоминать об этих работах с безразличием, но в данный момент сама мысль о них и невольное сопоставление с тем, что он мог бы создать, внушала ему дикий ужас.

Леон развернул бумагу и обнаружил две коробки, одну на другой. Первую он сам закрыл пятнадцать лет назад. В ней были сделанные вручную инструменты, которыми он пользовался, когда создавал «Весенний цветок».

«Дорогой мой Леон, — было написано на карточке, — «Обещание» можно найти, потому что оно в тебе. Счастливого Нового года. С любовью, мама».

Этот подарок его любимая мама положила у его тарелки, когда ему исполнилось девять лет.