На перепутье - Александра Йорк

Леон вошел в гостиную и остановился как вкопанный, тупо уставившись на стену над диваном. Так. Вот эту часть вчерашней ночи он полностью забыл. Даже не помнил, как их вешал, эти рождественские подарки Тары. Похоже, он был пьянее, чем думал. Они висели довольно криво по сторонам картины Ники, изображающей желтые цветы. Не стоило ему ничего этого вешать, хотя все три картины чувствовали себя на его стене весьма уютно. Как она и сказала, пакет поджидал его у швейцара, когда он вернулся домой. Сначала он развернул записку. «Греция открыла понятие свободы. Америка придала этому понятию физическую форму. Разум и тело — они теперь свободны. Что следует освободить следующим? Подумай об освобождении духа во время своей отставки. С любовью, Тара». С любовью.

В пакете оказались две фотографии в рамках. Она сделала коллажи из двух фотографий и затем сфотографировала их. На первой фотографии ее бронзовый атлет стоит перед Парфеноном — высокий, прямой, независимый. На второй фотографии «Весенний цветок» поднимается рядом с Эмпайр-стейт-билдинг — вдохновленный, уверенный, прекрасный. А между этими двумя черно-белыми фотографиями — яркие желтые цветы Ники, разбросанные по залитой солнцем кровати и зовущие юношу лечь и погрузиться в мечты.

Леон выглянул в окно. Настоящий Эмпайр-Стейт-билдинг сверкал на солнце. Новый год. Первый день года, последний день его карьеры. Снова появилась головная боль. Только не это. Он взглянул на «Весенний цветок» и еще раз вспомнил про «Обещание», лежащее где-то на дне реки.

Он снова посмотрел в окно. Сверкающие серебряные арки Крайслер-билдинг отбрасывали на город капли солнца, напоминающие конфетти. Он опять посмотрел на «Весенний цветок». «Вернись туда, где тебе было шестнадцать, вспомни свои ощущения до того, как тебя так сильно обидели», — уговаривала его Тара. Леон зажмурил глаза, пытаясь вытеснить все усиливающуюся боль. Посмотрел на цветы Ники. Вот так он чувствовал себя в шестнадцать лет, мечтал и занимался любовью в этих цветах со своей первой возлюбленной. Он ощущает это даже сейчас. «Не смей!» — одернул он себя. Пережить все это снова — хуже любой головной боли.

Сквозь головную боль пробились слова Дорины: «Ты один из нас». И эхом отозвались слова Эйдриа и ее хохот: «Ты всегда был одним из нас».

Все так. Леон пошел на кухню, открыл бутылку вина и начал пить прямо из горлышка. Он ничего не любил. Он никогда не был ничьей частью — он просто делал то, что делал. И это уже позади.

Зазвонил внутренний телефон.

— К вам пришла Дорина Свинг, — сообщил швейцар. Какого черта ей нужно? Он поставил бутылку на стол и пошел к двери.

— Я понимаю, следовало сначала позвонить, — торопливо сказала Дорина. — Но я боялась, что вы откажетесь меня видеть или я сама не отважусь сюда прийти. — Она стояла в холле. Леон не пригласил ее зайти.

— Что вы хотите? — спросил он.

Она протянула ему какой-то длинный сверток.

— Я пришла, только чтобы отдать вам вот это. Это принадлежит вам. И поблагодарить за то, что вы поговорили с Ники. Я думаю, ваша честность помогла ему отвергнуть предложение галереи Холлдон и продолжать уверенно заниматься живописью. В девятнадцать лет очень трудно отказаться от богатства и славы, особенно если взамен ничего не получаешь — только верность искусству, что наверняка оставит тебя незамеченным.

Леон развернул сверток и увидел перед собой лицо Тары — набросок, который он сделал в студии Дорины. Как же она похожа на себя! Ему было больно смотреть на нее.

— Не желаете войти? — спросил он.

— Нет, спасибо, я… — Дорина смотрела мимо него. — Это не картина Ники, вон та, с цветами?

Леон провел ее в гостиную.

— Да, я купил ее в галерее «А есть А».

Дорина задумчиво стояла перед картиной.

— Я буду ужасно по нему скучать, — тихо сказала она. — О! — Она посмотрела на одну из фотографий, висящих рядом. Затем взглянула на Леона с глубокой грустью, которую даже не попыталась скрыть. — «Весенний цветок»?

— Да.

Дорина опустила глаза на набросок, который Леон все еще держал в руке. Перевела взгляд на фотографию. Повернулась к Леону.

— А ваши руки не забыли, как ваять?

— Не знаю.

— Чего вы боитесь, Леон? — Она покраснела. — Простите, я не имела права это говорить. — Она направилась к двери. — Я ухожу. Вот, ваш швейцар просил меня передать вам это. Кто-то, вероятно, оставил в подъезде. — Дорина протянула ему большой квадратный пакет, завернутый в подарочную бумагу. Уже в коридоре она повернулась к нему и улыбнулась. — Леон, вы так много сделали для Ники, и поэтому дверь моей студии всегда открыта для вас. Счастливого вам Нового года. — И она ушла.

Леон вернулся к фотографии «Весеннего цветка» и остановился перед ним. Затем снова взглянул на рисунок, который держал в руке. Тара.

ТАРА.

Димитриос взглянул на часы — наверное, в десятый раз за последние десять минут. Телевизионные мониторы перед ним мелькали, докладывая, что рейс Тары прибывает вовремя. А он-то не опоздал? После их возвращения из Турции две недели — два века — назад Тара не давала о себе знать. Он тогда сам попросил ее об этом.

— Когда ты сойдешь с самолета холодным ясным утром, — сказал он ей, — я буду все знать.

Последнюю ночь ему так и не удалось заснуть.

Из громкоговорителей доносилась американизированная музыка, но, слава Богу, в это время года в аэропорту не было суетившихся туристов, спешащих на рейсы к островам. Иностранцы любят Грецию за теплую погоду, еще приезжают на Пасху, но уж никак не на Новый год.

Этот новый аэропорт примерно в двадцати километрах от Афин никак не был связан с Древней Грецией, если не считать выставленных кое-где археологических находок. Димитриосу приходилось много раз бывать в этом аэропорту, но сегодня впервые у него было время действительно увидеть его: по сути, гигантский магазин, только время от времени к его входам и выходам подлетают самолеты, а не подъезжают машины. Любопытно было и на людей посмотреть. Социальные изменения в Греции после ее вступления в Европейский союз были шокирующими, причем впечатление еще усилилось после введения евро. Особенно сильно это сказалось на тех греках, кому еще не было сорока. Завистливые люди, которых принимают в особую группу, начинают подражать ее членам в поведении и одежде, теряя всякое чувство меры и становясь смешными. После того как они много веков преданно цеплялись за свое уникальное наследство, считая его колыбелью западной цивилизации, и страдали от ига иноземцев, начиная с римлян, нынешние греки, казалось, стремились поскорее избавиться от всего, что делало их греками, и слиться по мере возможности с однородной массой, характерной для всего современного западного мира.

Хватит. Димитриос наконец сел. Какой смысл расстраивать себя подобными наблюдениями? Если отбросить претензии, современная Греция на самом деле всего лишь незначительно поднялась над уровнем стран Третьего мира. То, что сохранилось от прошлых достижений, находится теперь не в Греции, а в Америке. Вполне понятно, почему Тара решила жить в Афинах, доме ее философских идолов. Раз нет возможности обновить древний дух в современной Греции, есть простой выход — зарыться в сохранении ее прошлого. В Америке человеку тоже приходиться испытывать хроническое крушение надежд. «Греция и Америка, — подумал Димитриос, — вольно или невольно связаны друг с другом узами, более сильными, чем узы крови: философской тканью. Сейчас Америка несет факел, но зажжен он был Грецией».