Поющие в терновнике - Колин Маккалоу

А Энн подумала: хотела бы я знать, что бы вы ответили,архиепископ, если бы это был ваш ребенок.

Часа через три, когда предвечернее солнце уже печальноклонилось к окутанной туманом громаде горы Бартл-Фрир, доктор Смит вышел изспальни.

— Ну вот, кончилось, — сказал он, явнодовольный. — У Мэгги еще много всякого впереди, но, даст бог, все будетхорошо. А родилась девчонка, тощенькая, слабенькая, всего пяти фунтов весом, добезобразия головастая, и с бешеным нравом, под стать ее огненно-рыжим волосам.Я в жизни еще не принимал такого огненно-рыжего младенца. Эту кроху дажетопором не прикончишь, я-то знаю, я почти что попробовал.

Сияющий Людвиг откупорил давно припасенную бутылкушампанского, наполнил бокалы, и все пятеро — священник, врач, акушерка, фермери его калека жена стоя выпили за здоровье и счастье молодой матери и громковопящего злонравного младенца. Было первое июня, первый день австралийскойзимы.

На смену акушерке приехала сиделка, она должна былаоставаться в Химмельхохе, пока Мэгги не окажется вне опасности. Врач и акушеркаотбыли, а Энн, Людвиг и архиепископ пошли взглянуть на Мэгги.

На этой двуспальной кровати она казалась такой крохотной,такой худенькой, что архиепископу Ральфу пришлось запрятать в дальний уголокпамяти еще и эту боль — позднее надо будет извлечь ее на свет, и обдумать, истерпеть. Мэгги, бедная моя, исстрадавшаяся, потерпевшая крушение Мэгги… я всегдабуду тебя любить, но я не могу дать тебе того, что дал, хоть и против своейволи. Люк О'Нил.

А причина всего — крикливый комочек мяса — лежала в плетенойколыбели у дальней стены и знать не знала тех, что обступили ее и разглядывали.Новорожденная сердито кричала, кричала без умолку. Наконец сиделка подняла еевместе с колыбелью и унесла в комнату, которая отныне стала детской.

— Что-что, а легкие у нее здоровые, — сказалархиепископ Ральф, сел на край кровати и взял бескровную руку Мэгги в свои.

— По-моему, жизнь ей не очень понравилась, —улыбнулась в ответ Мэгги. Как он постарел! По-прежнему крепкий и стройный, нокак будто прожил сто лет. Мэгги повернула голову к Энн и Людвигу, протянула имсвободную руку. — Милые, добрые мои друзья! Что бы я делала без вас? А отЛюка нет вестей?

— Пришла телеграмма, он очень занят, приехать не может,но шлет вам наилучшие пожелания.

— Очень великодушно с его стороны, — сказалаМэгги. Энн быстро наклонилась, поцеловала ее в щеку.

— Мы пойдем, дорогая, не будем мешать. Уж, наверно, вамс архиепископом есть что порассказать друг другу. — Энн оперлась на рукумужа, пальцем поманила сиделку: та изумленно разглядывала священника, будтоглазам своим не верила. — Пойдемте, Нетти, выпейте с нами чаю. Если вы понадобитесьМэгги, его преосвященство вас позовет.

— Как же ты назовешь свою крикунью дочку? —спросил архиепископ, когда дверь затворилась и они с Мэгги остались вдвоем.

— Джастина.

— Очень хорошее имя, но почему ты его выбрала?

— Вычитала где-то, и мне понравилось.

— Она нежеланный ребенок, Мэгги?

Мэгги страшно осунулась, на исхудалом лице остались,кажется, одни глаза; глаза эти, кроткие, затуманенные, тихо светились, в них небыло ненависти, но не было и любви.

— Наверно, желанный. Да, желанный. Я столько хитрила,чтобы заполучить ее. Но пока я ее носила, я к ней никаких чувств не испытывала,только и чувствовала: я-то ей нежеланна. Мне кажется, она никогда не будет моимребенком или дочерью Люка, она будет ничья. Мне кажется, она всегда будет самапо себе.

— Мне пора, Мэгги, — негромко сказал Ральф. Ееглаза холодно блеснули, губы искривила недобрая гримаса.

— Так я и знала! Забавно, как мужчины всегда спешатудрать от меня и забиться в щель! Он поморщился.

— Не надо так зло, Мэгги. Мне невыносимо уехать ипомнить тебя такой. Прежде, что бы с тобой ни случилось, ты всегда оставаласьмилой и нежной, и это было мне в тебе всего дороже. Не изменяй себе, пусть все,что произошло, тебя не ожесточит. Я понимаю: наверно, это ужасно, что Люк такневнимателен, даже не приехал, но не изменяй себе. Тогда бы ты перестала бытьмоей Мэгги.

Но она все смотрела на него чуть ли не с ненавистью.

— А, перестаньте, Ральф! Совсем я не ваша Мэгги иникогда вашей не была. Вы меня не хотели, это вы толкнули меня к нему, к Люку.Что я, по-вашему, святая? Или, может, монахиня? Ничего подобного! Я самаяобыкновенная женщина, и вы испортили мне жизнь! Сколько лет я вас любила, иникто больше не был мне нужен, и я вас ждала… я изо всех сил старалась васзабыть, а потом вышла за него замуж, потому что мне показалось — он немножкопохож на вас, а он вовсе меня не хочет, и я ему не нужна. Неужели это такие ужнепомерные требования к мужчине, когда хочешь быть ему нужной и желанной?

Она всхлипнула, но тотчас овладела собой; впервые он заметилна ее лице страдальческие морщинки и понял: этих следов не изгладят ни отдых,ни возвращенное здоровье.

— Люк неплохой человек и даже не без обаяния, —продолжала Мэгги. — Мужчина как мужчина. Все вы одинаковы, этакие огромныеволосатые мотыльки, изо всех сил рветесь к какому-нибудь дурацкому огоньку,бьетесь о прозрачное стекло и никак его не разглядите. А уж если ухитритесьпробраться сквозь стекло, так лезете прямо в огонь и сгораете, и конец. А ведьрядом тень и прохлада, есть и еда, и любовь, и можно завести новых маленькихмотыльков. Но разве вы это видите, разве вы этого хотите? Ничего подобного! Васопять тянет к огню и вы бьетесь, бьетесь до бесчувствия, пока не сгорите!

Он не знал, что сказать, она вдруг повернулась к нему новой,прежде неведомой стороной. Было в ней это всегда или появилось оттого, что онаисстрадалась, несчастна, брошена? Мэгги — и вдруг говорит такое? Он почти и неслышал ее слов, его слишком потрясло, что она способна так говорить, и потомуон не понял, что это кричит в ней одиночество и сознание вины.

— А помнишь, в тот вечер, когда я уезжал из Дрохеды, тыподарила мне розу? — спросил он с нежностью.

— Да, помню.

Голос ее прозвучал безжизненно, гневный огонь в глазахпогас. Теперь она смотрела как человек, который уже ни на что не надеется,глазами, ничего не говорящими, стеклянными, как глаза ее матери.

— Эта роза и сейчас со мной, в моем требнике. И каждыйраз, как я вижу розу такого цвета, я думаю о тебе. Я люблю тебя, Мэгги. Ты —моя роза, твой прекрасный человеческий образ и мысль о тебе всегда со мной.

И опять опустились углы ее губ, а глаза вспыхнули гневно,почти ненавидяще.

— Образ, мысль! Человеческий образ и мысль! Вот именно,только это я для вас и значу! Вы просто романтик, глупый мечтатель, вот вы кто,Ральф де Брикассар! Вы ровно ничего не смыслите в жизни, вы ничуть не лучшеэтого самого мотылька! То-то вы и стали священником! Будь вы обыкновенныйчеловек, вы бы не умели жить обыкновенной жизнью, вот как Люк не умеет, хотьон-то и обыкновенный! Говорите — любите меня, а сами понятия не имеете, чтозначить любить, просто повторяете заученные слова, потому что воображаете — этокрасиво звучит! Ума не приложу, почему вы, мужчины, еще не исхитрились совсемизбавиться от нас, женщин? Вам ведь без нас было бы куда приятней, правда? Надобы вам изобрести способ жениться друг на друге, вот тогда бы вы блаженствовали!