Философы с большой дороги - Тибор Фишер

много, тепло же, что согревает нас, исходит не от солнц, но от сгустка

пламени, обтянутого кожей.

Предавая бумаге то, о чем я не напишу

От того, что ответ столь прост и лежит на поверхности, впору прийти в

полнейшее, позорнейшее замешательство. Что-то подобное утверждали и отцы

пустынники, однако их речи всегда наводили на нас скуку – кому интересно

знать правду. Вот выверните ее наизнанку, скажите задом наперед, переведите

на какой-нибудь сраный иностранный язык: юлбюл, юлбюл, юлбюл. Сокровище,

которое не украдешь.

О нет, обрести его нелегко. Иже и сохранить.

Единый сущ Господь. Единый и многоликий. Там, на вершине пирамиды, я

сжимал в руках совершенство – как оно есть. Я был достаточно молод, чтобы в

груди у меня работал силовой генератор, но достаточно стар, чтобы не

обманываться на сей счет. Мы спустились к Нилу – сидели и смотрели, как

зигзагами бежит рябь по воде.

Я был без ума от того, как Зоя стопит машину (я никогда не видел, чтобы

кто-нибудь столь элегантно отставлял большой палец). Без ума от того, как

она стоит в очереди за билетами в кино. Без ума от Зои, положившей на лицо

косметику. Без ума от Зои без грима. Я могу продолжать до бесконечности.

Единственное в ней, что не вызвало моего восторженного одобрения, – это

признание, что она больше не хочет меня видеть, сделанное недели через две

после нашего возвращения в Кембридж.

– Из философов выходят хорошие любовники, но паршивые мужья, – сказала

тогда она.

Это было шуткой.

– Ты слишком молод. И ты – из породы добряков, а не из породы тех, за

кого выходят замуж.

На этот раз она не шутила. Она была на два месяца меня старше.

Моя специализация – наука о знании, о доведении мысли до остроты

разящей стали, но спросите меня, как же вышло, что я сижу в каком-то кабаке

в Драгиньяне, с пьяным в дым инвалидом, а она – в Корнуолле с двумя детьми,

и с трудом вспоминает мой голос всякий раз, как я звоню ей, через год на

третий, – и я отвечу: без понятия. Не то чтобы у нас вышла какая-то роковая

ссора, или я совершил ошибку, или случилась размолвка.

Зоя была седьмой дочерью седьмой дочери. Бедная семья из Салфорда.

Полная противоположность мне, непрактичному, единственному ребенку. Она -

упрямая. Собранная. Мои мольбы и призывы – глаза в глаза, письменно и по

телефону – просто отправлялись в архив. Для нее все это было уже архаикой.

Куда большей, чем история древности.

Та поездка в Ист-Энд была моей последней попыткой штурма. Я – поистине

невероятным образом – раздобыл ее новый адрес. Но когда я добрался до нужной

улицы, во всем районе отключили электричество. Передо мной на многие мили

вперед простиралась зона абсолютного затемнения. Я не мог прочесть названия

улиц, не мог рассмотреть номера домов. С полчаса я блуждал во мраке, после

чего направился в паб в освещенной части города. На следующее утро полиция,

высадив дверь, тщетно пыталась достучаться до моего оцепеневшего сознания.

Вот так-то. Да здравству... Короче: здравствуй, жизнь, раз так тебя и

разэтак! Что же – я любил ее больше, чем можно любить? Или я просто

чувствительный слизняк, пустое место, ноль без палочки?

Когда патологоанатом вскроет мое сердце, что найдет он там – портрет

Зои.

Драгиньян 1.3

– Да, но где же Жослин? – в который раз задал вопрос Юпп.

Она опаздывала уже на два часа, и это смущало тем больше, что, как

правило, она появлялась, овеянная шелестом той минуты, на которую была

назначена встреча. Я уже начал беспокоиться, не произошло ли с Жослин чего

недоброго, а также беспокоиться (правда, в значительно меньшей степени), не

пришла ли она к выводу, что ей и так хватает в жизни борьбы с хаосом, чтобы

усугублять это еще и присутствием ходячего источника бардака по имени Эдди.

Общаясь с женщинами, я обычно не могу отделаться от ощущения, что они

принимают меня за кого-то другого – намного более интересного, стильного и

веселого человека, – и вот сейчас у них раскроются глаза, они увидят, кто я

есть на самом-то деле.

Юпп, весь ужин пребывавший в состоянии какой-то покорной апатии, вдруг

оживился, услышав, как за соседним столиком кто-то обронил, что после

сегодняшнего полицейским впору пожертвовать свою зарплату в пользу

какого-нибудь детского приюта. Юпп выставил всей компании выпивку за свой

счет.

Мы выкатились из ресторана в ночь: двое, вероятно, самых ужратых, самых

эрудированных и самых везучих грабителей в этом секторе Галактики.

Исход из ресторана: еврейское счастье

Охотно соглашаюсь: пищеварению отнюдь не идет на пользу, когда вы мирно

шествуете к стоянке, где оставили машину, а навстречу вам из темноты вдруг

выскакивает комиссар полиции – особенно если именно вам этот комиссар обязан

тем, что возглавил список тех полицейских всех времен и народов, на которых,

заходясь от хохота, показывают пальцем на улице, если именно его карьеру вы

втоптали в грязь, ославив беднягу на всю страну, и именно в его квартире не

так давно вы учинили погром...

Воистину – зрелище, которое мне менее всего хотелось бы видеть. Хуже

может быть только (a) созерцание Фелерстоуна, на котором гроздьями висят

жрицы любви всех мастей и оттенков кожи, пышущие к тому же юностью и

здоровьем, и (b) вид неожиданно перекрывающей обзор слоновьей задницы,

владелец которой твердо вознамерился присесть именно там, где я имел

несчастье встать. И все же нечто во мне радостно воспрянуло: оказывается,

усилия наших стражей правопорядка не совсем безнадежны...

В сознании мелькнула мысль: а может, начисто отрицать, будто мы имеем