Инжектором втиснутые сны - Джеймс Роберт Бейкер

«Прилив волны огня» несся из огромных динамиков стремительным обвалом исступленных звуков. Волна пульсировала за волной: громкий хор, звучные ударные, полчища приглушенных духовых и пронзительных струнных, Африка трахала в жопу Брамса, марьячес избивали Вагнера, пока криком охваченного пламенем кондора не вступила Луиза Райт. Громкость была невыносимой; даже с зажатыми ушами мне казалось, что в череп ввинчиваются два сверла. А Деннис Контрелл выглядел совершенно безмятежным.

В окружении вибрирующих динамиков он нежно прижимал к себе Черил, словно она защищала его настолько же, насколько он оберегал ее. И хотя она была измазана в грязи, в этом мягком розоватом свете ее нежное лицо снова казалось сияющим своим прежним светом. А он будто смаковал всю нюансы музыки, делился ими с ней — той единственной, для кого он создал все это; той, которая вдохновила его на величайшую работу всей его жизни. Басы наваливались на меня, словно перегрузка. Хор пронзительно вопил. Я не мог понять, почему Деннис не бьется в припадке.

После окончания второго куплета музыка притихла, готовясь к следующему неизбежному взрыву. И в это недолгое затишье слышен был лишь приглушенный ритм ударных да играющие бликами волны духовых с синтезатора — шикарные, лоснящиеся звуки.

Посыпалась штукатурка. Стена, на которой висели его фотографии и «золотые» диски, дрогнула. И в этот возвышенный миг, каким бывает лишь миг перед началом оргазма, на его лице появилось выражение неизъяснимой безмятежности и печали, как у искупленного святого.

— Деннис, — повторил я, — мне нужно открыть ворота.

— Прямо позади тебя, Скотти, — ответил он со спокойным сочувствием. — Просто нажми кнопку — и ты свободен, езжай домой.

Музыка гремела, полнилась тревожным ожиданием. Я нашел красную кнопку, скрытую под тяжелым бархатом, и нажал ее. Снова взглянул на него, и мне показалось, что в его выжженном взгляде мелькнуло на миг что-то похожее на признание безумной тщеты того, что он сотворил.

И тут, словно в ответ на эту его мысль, будто лишь это могло подвигнуть его на искупление его чудовищных деяний, взвилась музыка.

Нет и не будет никогда ничего подобного этим нескольким секундам музыки. При всем своем цифровом совершенстве, последняя работа и рядом с этим не стояла. Это был отстой исключительной степени; кричаще-эффектное чувство, преобразованное в истинную веру сердца. Вздымаясь, подобно непростительно сногсшибательному валу полыхающего синего пламени, пожирая воды морские в полосе прибоя, предназначенные затопить тех, внизу, кто смотрел на него в благоговейном ужасе, не в силах двинуться с места — все линии сходились в ослепительно-блаженном финальном катарсисе. Где-то в этих нескольких секундах таилась дверь на небеса, аварийный люк в места вечной любви и милосердия, трещина в земной реальности и страданиях ее, что выходила за пределы мира, словно вечный приход у наркомана или непрерывный оргазм. Мириады ангелов-скопцов тянули мелодию без слов, а Луиза завывала на грани невыносимого экстаза, выстроенного из безумия и мучительного восторга — и наконец, на исходе бесконечного душераздирающего вопля, когда гребень обжигающей волны захлестнул огнем ее промежность, разразилась криком уничтожающего избавления.

Именно в этот миг, в высочайшей точке разрушения — все умерло, оборвалось, иссякло, а комната погрузилась в темноту, отключилось электричество.

У меня в ушах все еще звенело; я в полумраке смотрел на Денниса, все еще обнимающего Черил. Какое-то время был слышен лишь шум дождя да глухие удары волн в скалу. Затем позади него разлетелось затянутое фольгой окно. В помещение ворвался дождь, холодный полумрак комнаты стал влажным. Комната превратилась в открытую галерею, возвышающуюся над бездной. Готовое вот-вот рухнуть орлиное гнездо.

Пол посреди комнаты разломился, обломки половиц вспороли ковер. С потолка рухнули куски штукатурки, а оторвавшаяся секция пола поползла к окну, сбрасывая все, что на ней было, в бушующий прибой. Фортепиано с визгом скатилось по промокшему ковру и рухнуло наружу. В море полетели динамики и усилители. Он и Черил тоже валились вниз, я попытался схватить его, промахнулся, но вцепился в рукав винилового плаща Черил. Они сползали по перекосившемуся ковру, но я сумел остановить их, вцепившись в плащ и уперевшись ногами в край переломанных половиц. Плащ задрался ей на голову, а Деннис держался за ее руку выше локтя — только поэтому плащ до сих пор с нее не сполз.

Мокрый винил поскрипывал под его пальцами, его взгляд встретился с моим — и в нем была ужасающая твердость.

Полиуретан хрустнул.

— Она моя, — заявил он, и тут плечевые швы плаща разорвались, и сама ее рука вырвалась из плеча, и он сорвался вниз, по усыпанному хламом склону, в бушевавшие внизу волны, по-прежнему держа ее руку.

Из ее разорванного сустава что-то капало, в комнате пахло формальдегидом. Ветер сорвал плащ с ее головы, и я в последний раз посмотрел на ее ангельское лицо.

— Она твоя, — сказал я и выпустил ее.

Она покатилась вниз, навстречу удару очередной волны, и исчезла в пене.

Я выбежал в красный бархатный коридор, а позади меня в музыкальной комнате обрушился потолок.

Я проскочил через луксоровские двери между падающими балками и цементными блоками и увидел, что ворота открыты. Путь был свободен. Я метнулся за угол к «стингрэю». И умер на месте.

Въездную дорожку оторвало от скалы; «стингрэя» не было. Я кинулся к краю асфальта, и в этот момент весь дом обрушился в жутком грохоте ломающегося дерева и бетона. Чтобы устоять на ногах, пришлось шагнуть назад. Внизу я не увидел никаких следов машины, там не было ничего, кроме обломков скал и размолотой домашней утвари. Останки его доски для серфа мелькнули в воздухе и в щепки разбились о камни.

Она исчезла.

Я добрался до шевроле «бель-эйр» и некоторое время сидел в нем — не знаю, много ли времени прошло на самом деле. Когда, в конце концов, я отъехал, на утесе не осталось ничего, кроме измочаленной королевской пальмы и открытых въездных ворот.

Я ехал и ехал, чтобы не свихнуться окончательно, хотя, возможно, это уже произошло. Я понимал только одно — что не хочу думать, не хочу погружаться в свои чувства, ни сейчас, ни потом, а может, и никогда.

Я сосредоточился на дороге, мозги отключились, до сих пор не понимаю, как мне это удалось. Все шло так, будто я был запрограммирован на следование неким курсом, хотя это не имело больше для меня никакого смысла; как не имело значения и то, удастся мне добраться до цели или нет. Может, именно поэтому я и уехал.

Я ехал под ливнем в сторону Окснарда не знаю сколько часов, потом свернул на четыреста пятую трассу, продрался мимо аварий, через заторы; рядом играл восьмидорожечник, но я почти не слышал его. На границе был дурдом. Меня пропустили без проблем. Я гнал до городка Мексикали, а там остановился у обшарпанного оштукатуренного мотеля и снял комнату.

Я выжал одежду в ванну и развесил ее сушиться. Потом включил весь свет, словно это могло уберечь меня от моего внутреннего фильма, и сел на кровать. Свет не помог. Мозги тужились, переполняясь планами мщения и одержимо пытались найти порядок и здравый смысл там, где его было не так уж и много.