Леди и война. Пепел моего сердца - Карина Демина

— Успокойся. Я не собираюсь к тебе приставать. Ни сейчас, ни вообще. Нужен ты мне больно. Я просто расстегну куртку, и тебе дышать легче станет… и мышцы попробую размять. Будет неприятно. Когда отпустит, я уйду. Обещаю. А пока — терпи.

Она точно знала, куда нажать и что сделать, чтобы ему стало легче.

И получалось.

Только когда Меррон хотела уйти, не позволил. Вцепился в руку, прижался щекой и поцеловал еще.

Вот и как его понимать?

Неумение врать ещё не повод говорить правду.

Жизненный девиз честного человека.

Травинка коснулась кончика носа.

— Вставай, я знаю, что ты не спишь, — Меррон провела травинкой по щеке.

Не спит.

С той самой минуты, когда она поднялась — Меррон всегда сначала поднималась, потом уже открывала глаза и, подслеповато щурясь, долго топталась на одном месте. Вспоминала, что за место и как она сюда попала. Зевала. Хмурилась. Трясла головой, избавляясь от остатков сна. Она была беспечна, и как такую из поля зрения выпустишь?

Но если открыто следить, нервничает.

— Ну вставай же, — она забралась под одеяло и ткнула пальцем в живот. Сержант перевернулся на бок, уступая нагретое место.

К реке ходила. Купалась. Волосы мокрые, и на шее капельки.

— Вода хорошая, — сказала Меррон, отбирая остатки плаща. — Теплая совсем. Парная. Я раньше любила, чтобы на рассвете поплавать… особенно, если по первому туману. У нас на запруде еще кувшинки были. Они только ночью цветут, знаешь?

Знает. И что нос у нее холодный, тоже знает.

Сама вот мерзнет, дрожит, но не признается, бестолковая женщина, с которой Сержант совершенно не умеет общаться. Ни с ней, ни с другими, от него даже обозные девки, которые особой разборчивостью не отличались, стремились отделаться побыстрей, хотя вроде бы никого и никогда не обижал.

— Или вот на рассвете… закрываются и уходят под воду. Бетти мне плавать не разрешала. Во-первых, потому что леди принимают ванну, а не в запрудах плещутся, во-вторых, у кувшинок очень толстые стебли, как сети, легко запутаться и утонуть. Некоторые и тонули. Деревенские про таких говорили, что их водяницы уволокли. Суеверия…

Засунула-таки ледяные ладони под рубашку.

— Ты опять горячий. Как ты себя чувствуешь?

Обыкновенно. Хорошо даже, когда она рядом.

— Сегодня снова, да?

Наверное. Но стоит ли переживать о том, чего нельзя изменить.

Приступы случались с периодичностью в два дня. Но зато проходили легче и быстрей. Тогда, в пещере, Сержант слег почти на сутки, не столько из-за самого приступа, сколько из-за непонятной несвойственной ему прежде слабости.

Меррон была рядом.

И в следующий раз — тогда накатило на равнине. Два холма и поле, усеянное осколками камней. Ни пещеры, ни даже трещины, чтобы укрыться. А ей не объяснить было, что оставаться на открытом месте опасно, что надо уходить, к холмам, к лесу, видневшемуся вдали. Он бы отлежался и нашел.

Осталась.

И оставалась раз за разом. Вопросов не задавала. Сама протягивала скальпель, опалив лезвие над огнем. Ворчала, что он — сумасшедший.

Терпела.

Доверяла, не понимая, что Сержант не стоит доверия.

— Может, поешь все-таки? Хотя бы немного?

Капли на шее Меррон высохли, и нос согрелся. Пора было вставать.

А поесть… в последнее время его мутило от запаха еды. И это было неправильно.

Все было неправильно.

Ему за тридцать. Критический возраст давным-давно пройден. Изменения невозможны. Это же не ветрянка… тем более, что кровь все еще красная, а кожа достаточно мягкая, чтобы скальпель ее вскрыл.

Правда, давить приходится изо всех сил.

До границы недели две пути. Нейтральная зона начнется раньше, сейчас, наверняка, полоса шире обычного, и это хорошо… если получится дойти.

Должен.

Позвать Ллойда… он или поможет, или позаботится о Меррон насколько это возможно.

Накатило у реки. Наклонился, зачерпнул воды — и вправду теплая, как парное молоко, то, которое с пенкой и запахом живого — и не удержался на ногах.

На этот раз шло волнами.

Кажется, не получилось не закричать. Не помнил. Падал, как раньше — в песок, в седую траву, которой осталось жить неделю или две. Людям — и того меньше.

Тоже был берег, узкая полоса. Раскатанное дно и застрявшая подвода. Шелест рогоза. Визг подстреленной лошади. Тяжелая конница грохочет, взбивает грязь на переправе, взрезает стальным клином шеренгу пехоты. Падают стрелы. Отвесно. С неба. Они живут там, в тучах вороной масти, потерянные перья с железной остью. Пробивают щиты. Воду. Впиваются в рыхлую землю, сеют войну.

Хорошо.

Дар закрывает глаза не потому, что страшно — страх давно ушел — но ему надо услышать эту музыку. Никто не верит, что она есть.

Никто не видит алого.

И огненных кошек, которые играют с людьми. Кошки зовут Дара, и он должен пойти за ними. Сегодня или никогда… сегодня.

— Лежать! — Сержант оттаскивает под защиту телеги.

Зачем?

— Сдохнешь по-глупому.

И хорошо бы. Жить по-умному не выходит. Дар пробует вывернуться: кошки ведь рядом. Ему всего-то надо два шага сделать, но не отпускают. Колено Сержанта давит спину, и та вот-вот хрустнет.

Кошки смеются.

— Не дури…

От удара по голове в ушах звенит. И музыка обрывается. Уходят кошки, туда, где конница добивает остатки пехоты, уже безо всякой красоты, деловито, буднично. И над стенами городка поднимается белый флаг.

Не спасет.

Дару не жаль тех, кто прячется за стенами, как и тех, кто стоит перед ними, за чертой осадных башен, штурмовых лестниц и баллист. Все обречены. Каждый по-своему.

На землю из носу льется кровь, но ее слишком мало, чтобы кошки вернулись. Они предпочитают лакать из луж, а не лужиц. Дару нечего им предложить.

Бросают.

Не прощаются до вечера, а именно бросают. Вообще-то Дар ненавидит вечера, особенно такие, по-летнему теплые, с кострами, мошкарой, что слетается к кострам, с черной водой, которая словно зеркало. Но сегодня ненависти нет. Наверное, уже ничего нет.

Жаль, что днем умереть не вышло.

Сержант идет позади. Присматривает. И сопровождает. Сначала туда… потом назад. Док уже расставит склянки, разложит инструмент. Он тоже будет молчать, только губы подожмет, запирая слова. Устал.

Все устали.