Вечный странник, или Падение Константинополя - Льюис Уоллес

— Я пока лишь учусь, — отвечал Сергий, — однако, по моему мнению — возможно, ошибочному, — единство Церкви было достигнуто.

— Да, на бумаге, — отвечал игумен, с усилием садясь, — оставалось добиться того, чтобы подписавшие честно выполняли достигнутые договоренности. Услышь, что для этого было предпринято. Была составлена особая присяга, навлекавшая самые страшные проклятия на тех, кто нарушит положения унии, и все принесли эту присягу.

— Все?

— Да, сын мой Сергий, все, кто присутствовал на соборе, от базилевса до смиреннейшего монаха; все принесли присягу, добровольно признав, что, отступившись, навлекут на себя вечный гнев Господа. Но я уже говорил о клятвопреступниках, не так ли?

Сергий кивнул.

— Хуже того, я говорил о худшем проклятии — предательстве. Я вышел из себя, проявил несдержанность — я видел, как ты содрогаешься, и не виню тебя в этом. Но выслушай далее, ты не станешь винить и меня… Базилевс и семьсот человек его свиты вернулись домой. Едва сойдя с корабля, они были призваны к ответу. Горожане, собравшиеся на пристани, вопрошали: «Во что вы нас ввергли? Что будет с нашей верой? Вы вернулись с победой?» Император поспешил удалиться во дворец, прелаты, повесив головы и дрожа от страха, отвечали: «Мы продали нашу веру, мы предали ее чистоту, мы стали азимитами». Слова эти произнесли Виссарион, Вальзам — архидиакон и хранитель архивов, Гемист из Лакедемона, Антуан из Гераклеи; все говорили одно, и высокородные и низкие, включая и Георгия Схолария, который вчера возглавлял покаянную процессию во время бдения. «Почему же вы подписали унию?» Они отвечали: «Из страха перед франками». Безбожные предатели, предатели-трусы!.. И этим, сын мой Сергий, все сказано, с одним исключением. Некоторые из митрополитов, будучи призваны подписать орос, заявили: «Заплатите нам, сколько попросим, иначе мы не подпишем». Им отсчитали серебра. Зря, сын мой, ты смотришь с таким недоверием — я там был, я говорю о том, что видел. Чего, кроме отречения, оставалось ждать от подобных корыстолюбцев? Они и отреклись, все, кроме синкелла Митрофана и Григория, милостью Божьей — нынешнего патриарха. Виноват ли я в собственной горячности? Если я называю этих негодяев предателями и клятвопреступниками, сочтет ли это Пречистый на Небесах грехом? Отвечай, не кривя душою!

— Отец мой, — отвечал Сергий, — заклеймить безбожие не есть греховный поступок, если только то, чему меня всю жизнь учили, — истина; и разве на вас, главном пастыре почтенного братства, не лежит обязанность предавать гласности любое неправедное деяние? Мне отрадно узнать, что его преосвященство патриарх полностью оправдан и не принял участия в этом беззаконии; мне тягостно было бы изъять его из числа тех, кем я восхищаюсь. Однако я прошу прощения, но из опаски, что вы не коснетесь этого предмета, я прошу вас рассказать подробнее о ереси княжны Ирины.

Сергий стоял спиной к дверям кельи, а кроме того, рассказ игумена поглотил все его внимание — он не заметил, как внутрь бесшумно вошел третий: сделав шаг-другой, он остановился, однако мог все слышать.

— Уместная, более чем уместная просьба, — откликнулся игумен, не стесняясь присутствием нового человека. — Действительно, я почти забыл про княжну… Когда в Церкви, будто волк в овчарне, ярятся подобные противоречия, допустимо ли, чтобы кто-то выступал еще с одной новой доктриной, еще сильнее смущая паству? А именно так поступила и продолжает поступать княжна.

— Отец, смысл ваших слов для меня по-прежнему темен.

Игумен осекся, однако в конце концов продолжил:

— Если оставить в стороне ее религиозные воззрения и неординарные привычки, княжна Ирина — самое благородное создание во всей Византии. Случись у меня страшное бедствие, именно к ней я бы обратился, зная, что она способна к самопожертвованию и даже героизму. В ответ на мое отеческое к ней внимание она часто принимала меня у себя во дворце и высказывала свои мысли с отвагою и свободой, от чего у меня осталось впечатление, что от будущего она ждет чего-то страшного, что ввергнет ее в тягчайшие муки, и уже приуготовилась к этому.

— Да, верно, — подтвердил Сергий с убедительным жестом. — Некоторые люди всю свою жизнь проживают мучениками, смерти остается лишь принести им венец.

Тон его высказывания, да и сама его суть произвели на игумена сильное впечатление.

— Сын мой, — проговорил он, — ты прирожденный проповедник. Знать бы мне заранее твое будущее. Но я должен спешить, или…

— Позвольте, отец, помочь вам лечь снова.

С этими словами Сергий опустил хрупкое тело на подушки.

— Благодарствуй, сын мой, — прозвучало в ответ. — Я всегда знал, что душа у тебя добрая.

Передохнув, игумен заговорил снова:

— Что касается княжны, она очень увлечена Писанием; читая его — что в иных обстоятельствах было бы занятием сугубо добродетельным, — она не принимает ничего на веру, до всего доходит своим умом. У нас принято в случае сомнений — тебе и самому это ведомо — полагаться на толкования Отцов, она же считает, что Сын Божий сам знал, что он хочет сказать, а их добронамеренные толкования не осенены вдохновением Святого Духа.

На лице слушателя мелькнуло выражение удовольствия.

— И тем самым, — продолжал игумен, — она дошла до того, что создала себе собственный Символ веры, заменив им тот, который лежит в основании Церкви — я имею в виду Символ веры, дарованный нам Никейским собором.

— А существует ли эта подмена в письменном виде?

— Я читал ее лично.

— Значит, вы можете мне сказать, откуда она ее почерпнула.

— Из Евангелий, слово в слово… Послушай, я слишком слаб, чтобы вступать в споры, могу лишь подвести итоги.

— Снизойдите еще до одной моей просьбы, — торопливо проговорил Сергий, — даете ли вы мне благословение на то, чтобы прочитать написанное ею?

— Можешь обратиться к ней с этой просьбой, однако помни, сын мой… — это предупреждение игумен сопроводил суровым взглядом, — помни: стремление обратить в свою веру есть откровенный акт ереси, который Церковь не может одобрить… Я продолжу. Доктрина княжны направлена против никейцев; если ее принять, Церковь превратится в препятствие на пути к спасению. Это недопустимо… Продолжать не могу, эта ночь меня изнурила. Прошу, ступай и попроси принести вино и пищу. Завтра или позже, когда ты придешь снова — заклинаю, не отсутствуй долго, ибо любовь моя к тебе велика, — мы вернемся к этой беседе.

Сергий увидел капли испарины на бледном лице игумена, услышал, как пресекается его голос. Он наклонился, поднял с тяжко вздымавшейся груди исхудалую руку, поцеловал ее, потом стремительно обернулся, отправляясь за испрошенным подкреплением, и оказался лицом к лицу с молодым греком, которого спас от Нило во время стычки на крепостной стене.

— Я хотел бы сказать тебе пару слов, — тихо промолвил грек, когда Сергий направился к двери.