Мирабо - Рене де Кастр

Лафайет не любил Мирабо. После дела Фавра он не доверял ему; в тот день, когда повесили заговорщика, Лафайет писал одному из друзей: «Мне предложили сговориться с г-ном де Мирабо. Но я его не люблю, не уважаю и не боюсь; с какой стати я стал бы с ним сговариваться».

Получив письмо, которым Мирабо как будто предавал себя его власти, командующий Национальной гвардией, хоть и впечатленный величественностью этого поступка, не изменил своей позиции.

Через несколько дней после написания письма, роскошествуя за счет престола, Мирабо окрылился надеждой на власть; ему показалось совершенно естественным отказаться от планов союза с Лафайетом; однако этот маневр он осуществлял ступенчато, с покаяниями, когда те казались ему обоснованными.

14 мая Мирабо написал Лафайету, сетуя на то, что не получил его поддержки в Национальном собрании во время дискуссии о беспорядках в Марселе; зато во время заседания 22 мая ловкая лесть в отношении Лафайета помогла Мирабо перетянуть Собрание на свою сторону в вопросе о праве объявления войны и заключения мира.

Поддержка, оказанная тогда Лафайетом, ознаменовала собой последнюю попытку сближения — вероятно, не без вмешательства Людовика XVI: король углядел в согласии между двумя силами, бывшими у него под рукой, залог безопасности. В тот момент Мирабо считал такое согласие невозможным и решился на тайную войну со своим соперником.

Подтверждение тому — первая записка, адресованная двору, в соответствии с тайным договором, заключенным в мае 1790 года; эта записка — сплошной поток яростных обвинений в адрес Лафайета:

После этой декларации искренности и верности следовала форменная атака на главное препятствие на пути к идеалу — «придворного генерала, соперника короля».

Его могущество основано на том, что «генерал плывет по течению толпы. Бояться народа и льстить ему, разделять его заблуждения из лицемерия или корысти; поддерживать партию большинства, права ли она или не права; запугивать двор народными волнениями, которые он спланировал или которыми пригрозит, чтобы сделаться необходимым; предпочитать общественное мнение Парижа общественному мнению королевства, потому что его сила не происходит от провинций, — вот зачастую порочный и всегда опасный круг, из которого ему уже не выбраться; вот вся его судьба. Этот человек, даже без власти толпы, будет представлять угрозу для королевской власти так долго, пока общественность Парижа, орудием которой он является, будет диктовать ему законы. Но поскольку, исходя из предположения, что королевство вернется к более здравым представлениям об истинной свободе, Париж как самый экзальтированный город последним изменит свои принципы, а г-н де Лафайет является гражданином, на которого король может рассчитывать менее всего».

Трудно с большей яростью изничтожить соперника в борьбе за пост первого министра; далее в записке выдвигаются еще более жестокие обвинения против Лафайета, он заклеймен за «инертность мысли и ничтожность таланта». Наконец в первом своде советов двору предлагается заменить Лафайета, стоявшего во главе Национальной гвардии, человеком, которого последующие события выведут на первый план, — маркизом де Булье, будущим организатором бегства в Варенн.

Подобное предчувствие вызывает трепетное отношение к первой из пятидесяти записок — Мирабо будет посылать их двору в среднем по две в неделю.

Тайная война нимало не мешала Мирабо поддерживать на публике учтивые отношения с генералом и часто появляться в Собрании.

Из пяти его выступлений в июне 1790 года два стоит отметить особо. Волнующая речь на смерть Франклина 11 июня усилила популярность Мирабо; зато выступление по поводу фантазий его младшего брата 19 июня поставило всё под сомнение.

Экстравагантный Мирабо-Бочка привлек к себе внимание безумной выходкой. Туреньский полк, которым он командовал, заявил о сочувствии революции, и виконт де Мирабо покинул Собрание, отправившись в свою часть, стоявшую в Перпиньяне. В начале июня он лично явился покарать мятежников и увез ленты с их знамен, приколов их к груди. Этот необычный поступок всех взбудоражил; за начудившим полковником погнались и арестовали его на обратном пути, в Кастельнодари.

Мирабо высказался по поводу инцидента однозначно: личность депутатов неприкосновенна; защищающий их декрет не терпит исключений. «Кроме того, надо бы узнать, кто нападающая сторона — мятежный полк или его командир, желающий призвать его к порядку». Он добился от коллег, чтобы «во имя свободы похититель знаменных лент явился в Национальное собрание для оправданий». Этот поступок, продиктованный братской и парламентской солидарностью, пришелся по вкусу памфлетистам; на Мирабо пролился поток оскорблений:

«Похоже, что Мирабо, чтобы сблизиться с братом и отплатить ему за дружбу, ждал, пока тот станет достоин его благодаря какому-нибудь новому жесту против народа. Мирабо не только старше годами, но и имеет больший опыт в такого рода поступках», — писал Фрерон, редактор «Народного оратора».

Такие удары пошатнули популярность Мирабо, лишив его потаенной надежды открыто создать и возглавить монархическую партию. Он возместил себе ущерб тайной деятельностью и во второй записке, составленной 20 июня 1790 года, усилил натиск на Лафайета; он обвинял «честолюбивую бездарность» в диктаторских замашках. Чтобы нейтрализовать Лафайета, он видел только один способ — заставить двор назначить его, Мирабо, на должность помощника главнокомандующего Национальной гвардией.

Эта мысль, которая теперь кажется малообоснованной, заинтересовала Людовика XVI. Король написал Лафайету письмо, но не отправил — его нашли в 1792 году в «Железном шкафу»[50].

Однако самая интересная страница из второй «записки для двора» — не нападки на Лафайета, а прославление королевы, на которую Мирабо вдруг начал возлагать свои надежды. Именно в этой части содержится знаменитая фраза: «Королю не на кого положиться, кроме как на жену», и это утверждение дополнено такими волнующими словами: «Она будет в безопасности, только если королевская власть будет восстановлена. Мне хочется верить, что ей не нужна жизнь без короны; но я совершенно уверен в том, что она не сохранит жизни, не сохранив короны. Вскоре настанет момент, когда ей придется проверить, на что способны женщина и ребенок в седле; для нее это семейный метод; пока же нужно постараться, не считая, что это в нашей власти, либо по случайности, либо при помощи комбинаций выйти из необычайного кризиса благодаря обычным людям и способам».