Танцующая на ветру - Наталия Терентьева

– Руська… – Паша стал всхлипывать в телефоне.

Я поняла, что он страшно перегрелся и сейчас бы ему прийти домой, к маме – к любой, уставшей, занятой собой, не важно. К маме. Чтобы она погладила его по его глупой голове, поругала, обняла, налила чаю, покормила. Но Пашина мама потеряла себя, весь мир и Пашу, когда сын был совсем маленьким, а в прошлом году умерла по-настоящему. А Паша даже и не хоронил ее, лишенную прав матери по закону. Узнал о смерти спустя полгода, случайно, потому что поехал к обоим опустившимся родителям с Дашкой. Она, наверное, настояла. Она же любит Пашу, ничего больше в жизни не знает и не видит. Только он, свин, эту любовь совсем не ценит.

Я бы могла сейчас, как старшая сестра, утешить Пашу, погладить по голове. Да ведь он парень горячий, его это не устроит, и я ему не сестра. Паша еще больше измучается и изведется. Да и не пустит его тетя Даша в двенадцать часов на порог. А идти к нему ночью мне самой, как бы мне жалко его ни было – абсурд.

– Спокойной ночи, Паша.

– Руся, Руся, подожди… Это… Я завтра… типа… позвоню тебе.

– Ты, главное, Дахе позвони в больницу, Паша. И на занятия сходи. Выгонят.

– Сам разберусь! – буркнул Паша и отключился.

Я только вздохнула. Как-то оно у нас так идет и идет. И все привыкли к этому. Паша – буйствовать и страдать по мне, живя при этом с Дахой. У них ведь уже приличный срок таких странных отношений. У нас у всех уже приличный срок таких странных отношений. Или это и есть жизнь? И она очень разная и очень странная…

Я незаметно уснула на полу, проспала часа три, наверное. Проснулась оттого, что кто-то в темноте плохо освещенного коридора об меня споткнулся. Девушка, которую я не знаю, шла куда-то ночью. Она со сна испугалась, стала визжать, кто-то еще проснулся, захлопали двери в комнатах.

Я поднялась на свой этаж, попробовала зайти к себе. В комнате была такая вонища, что я задохнулась. Все спали вповалку, кто в обнимку, кто просто друг у друга на головах. Кто-то, значит, домой так и не ушел, не смог, Ленка щедро всех напоила.

На моей кровати лежали трое – тощий Генка и еще двое девиц, одна из которых спала сидя, развалив руки и ноги, как большая тряпичная кукла. Ленка спала впритирку с каким-то прыщавым парнем, которого я даже и не видела до этого. У него свесилась рука, вся испещренная разноцветной татуировкой, часть линий светилась в темноте. Это смотрелось жутковато.

Я взяла с вешалки свою куртку, с трудом откопав ее из-под чужой одежды. Синие Фросины ботиночки я так и не снимала.

До утра оставалось совсем немного, я решила дождаться шести часов и до занятий сходить к своим старикам, они встают очень рано, и я бы еще успела что-то им сделать.

Я больше уснуть так и не смогла. Сидела на полу, теперь уже на нашем этаже, и думала о жизни.

Вся история, все книги написаны в основном мужчинами. А они писали о том, что им больше всего интересно – о войнах и царях. А мне интересно, как жили люди. О чем думали, чего боялись, на что надеялись, во что верили. Как бы я хотела прочитать о том, как жила моя ровесница, скажем, в двенадцатом веке или в шестом – узнать ее мысли, ее чувства, поговорить таким образом с ней. Мне кажется, что вот это и есть самое главное и самое интересное. А не то, кто сколько захватил земли, получил дани и увел с собой пленников.

Мои размышления прервали Ленины гости, которые по одному стали вываливаться из нашей комнаты. Кто-то шел к себе, кто-то, совершенно потерянный, тыкался в чужие комнаты, не понимая, как он очутился на другом этаже.

Около шести я тоже спустилась вниз, решив даже не затеваться с чаем у себя в комнате – там еще оставалось трое или четверо посторонних и была страшная духота. На всякий случай я взяла с собой ноутбук, опасаясь, что такие непредсказуемые гости могут его сломать или поменять на опохмел, я слышала подобные истории не раз. У нас в городе есть магазинчик, куда обычно сдают всю аппаратуру в обмен на спиртное, все, кому надо, это место знают. Потом, протрезвев, люди приходят туда со слезами или угрозами, у кого что есть, но свои телефончики и планшеты обратно не получают.

Елена Георгиевна, увидев меня, всплеснула руками:

– Ты что же так исхудала! От лица ничего не осталось!.. Ты ела вчера?

– Ела, – пожала я плечами.

– Ну-ка, быстро садись завтракать. Я каши с вечера наварила. Садись-садись. Петр Львович с тобой позавтракает.

Я в нерешительности стояла около стола, на который Елена Георгиевна уже поставила лишнюю чашку – для меня.

– Я вообще-то убраться хотела, не приходила ведь столько…

– Уберешься потом! Ничего такого не случится! – отмахнулась Елена Георгиевна. – Да что же это ребенок сам на себя не похож.

Я присела за стол.

– Давай ешь, не стесняйся! Петя, ну-ка убирай все со стола, вчера еще сказала!

Петр Львович, кряхтя, стал собирать какие-то газетные вырезки и фотографии, разбросанные по большому круглому столу.

– Да вот, дочка, альбом хочу сделать, – объяснил он мне.

Передо мной лежала большая вырезка из старого-старого номера журнала «Огонек». В статье, расположенной на двух листах, было несколько фотографий. Я с любопытством стала их рассматривать. Вгляделась в лица людей, стоящих группой перед входом в какой-то театр, и ахнула:

– Так это же… Алексей Ростовцев! Правильно?

– Да, – с неохотой согласился Петр Львович. – Неужели его еще кто-то знает? Всегда выскочкой был. Разве он снимается сейчас? Откуда ты его знаешь? Уже ведь спрашивала, кажется, о нем… Что, выскочил в каком-то сериале? Не удивлюсь.

– Петя, Петя, – остановила его Елена Георгиевна. – Ладно, перестань!

Я замялась. Наверное, не стоит сейчас рассказывать обо всех моих сомнениях насчет Ростовцева и недавних приключениях в Москве.

– Что может быть в нем интересного для тебя? – не унимался Петр Львович.

– Так… – уклончиво ответила я, продолжая рассматривать фотографию.

На ней было человек восемь, из них две женщины – одна пожилая, в большой белой шляпе, а вторая – красивая, тоненькая, хрупкая, в легком светло-фиолетовом платье, стояла рядом с Ростовцевым. Он ее обнимал и улыбался.

Я осторожно взяла вырезку и посмотрела поближе. Подошла к Елене Георгиевне, как раз разогревшей пшенную кашу и накладывавшей ее мне и Петру Львовичу в небольшие глубокие тарелки.

– Посмотрите, правда, на меня похожа?

Елена Георгиевна посмотрела не на фотографию, а на меня, причем с жалостью.

– Ищешь родственников, да? Бедная девочка! – Она погладила меня по плечу, до головы моей ей достать было трудно.

Я отстраняться не стала, хотя жалость к себе ненавижу.

Собака Монарда, лежавшая на диване, недобро гавкнула, как будто почувствовала мое короткое раздражение. У собак, наверное, есть какой-то орган чувств, которым они понимают настроение – без слов. У нас тоже есть, но он неразвит, потому что мы много говорим лишнего и в нас есть способность обманывать, заложенная от рождения.