Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

пани Новак так и не вышла, а стоило мне отлучиться на минутку в уборную, как она пропала – свет в кабинете больше не горел.

* * *

– Ты только посмотри, Оленька! – воскликнул папа за завтраком. Он встряхнул газету, расправляя ее, и вывернул бумагу так, чтобы вперед выступила одна заметка.

Мама заправила за ухо золотую прядь и склонилась к нему:

– Что там?

– Да вот же, вот! Ты только посмотри на это безобразие! – повторил он, хмурясь.

Мне тоже хотелось взглянуть на безобразие, но меня не приглашали. Папа редко так реагировал на газеты, так что должно было быть что‑то действительно интересное.

– Что за мерзость! – Спустя минуту мама откинулась на стуле и решительно схватилась за кофейную чашечку. – Куда только смотрят власти – печатать подобную чушь в газетах!

– Власти здесь ни при чем – эту статейку выпустили в тираж, потому что людям нравится думать, что по улицам не обычные разбойники-душегубы ходят, а мистические личности с ритуальными ножами…

Я уже не могла притворяться, что безучастно ковыряюсь в овсяной каше с клубничным конфитюром, и успела заметить, как мама предупредительно вскинула брови, метнув в папу самый сердитый взгляд:

– Ося! Не за столом!

– Ты права, Оленька. Не за столом.

После чего папа сообщил, что собирается ехать в радиостудию на запись, а потому хотел бы отвезти меня в школу. Отказ не принимался. Папа ушел искать свои водительские перчатки, а я тем временем прокралась обратно в столовую и вытащила из газеты тот разворот, который папа показывал маме.

Мне удалось прочесть его сильно позже, аккуратно развернув серый газетный лист на коленях под партой.

Там была статья о Павелеке. Ну надо же, он умудрился стать известным. Или в этом городе не происходит больше ничего интересного? В статье снова говорилось о том, что ему было нанесено сорок ран, а вся кровь вытекла в другом месте. Ла-ла-ла, ничего нового. Но уже в конце статейки было несколько странных пассажей: некий г-н Сорока утверждал, что обстоятельства смерти «невинного христианского дитяти» до крайности напоминают еврейское жертвоприношение с целью приготовления мацы на Пейсах – весенний праздник. Далее автор перечислял, что именно делают иудеи со своими жертвами, чтобы извлечь из них ту самую христианскую кровь. Мне было тошно читать про то, как детей подвешивали вниз головой, но я все равно не могла оторваться от черных буковок на тонкой бумаге – они заползали мне прямо в мозг, как мелкие многолапые жучки. Я таращилась на статью в газете, пока меня не замутило.

А когда я все же подняла голову, казалось, на меня смотрят все вокруг. Глянут и отворачиваются, глянут и отворачиваются, глянут и отворачиваются, как два десятка кукол с шарнирными шеями, за которыми не успеть, не уследить.

«В синагоге пьют кровь», – написали они.

Они подумали о том же, о чем и г-н Сорока из газеты.

После уроков, чтобы не спровоцировать новую неловкую ситуацию, я снова постучалась в кабинет медсестры. Но снова опоздала.

* * *

Беда пришла, когда мы уже перестали ее ждать. Был пятничный полдень – блаженный и покойный, – и все были дома, занимаясь своими любимыми делами. Папа переписывал ноты из черновой тетради, а мама вязала, притоптывая и мурлыча себе под нос любимый мотивчик Вертинского о птице и злом шарманщике. Я делала уроки, примостившись за одним столом с папой. Я могла бы делать это и в собственной комнате, где у меня стоит собственный секретер, но здесь было совсем другое дело. Здесь было особенно хорошо.

В дверь позвонили. Мамины знакомые звонили иначе, друзья папы, редкие гости в нашей квартире, тоже звонили иначе. Другими были почтальон, врач, курьер из магазина готового платья и даже нотариус, чьего прихода никогда не ждали.

Родители разом вскинули головы и были в этот момент очень друг на друга похожи – настороженные, будто гончие. Горничная, торопливо поправляя волосы, выбежала в прихожую и отворила дверь. Вскоре в дверном проеме гостиной появился высокий человек в форме. Он учтиво склонился и попросил папу уделить ему немного времени.

Папа провел его в свой кабинет, а мы остались на своих местах. Мы притаились. Мама почти не двигала спицами, а, казалось, только смотрела на свое вязание, считая петли или даже не считая.

Я следила за ней исподтишка, пытаясь понять степень серьезности нашего положения, а внутри все тянуло и пощипывало, как бывает перед походом к зубному.

Мое французское сочинение тоже замерло на полуслове, выжидая развязку этого вечера.

– Тебе пора в постель, – не выдержала мама.

– Но сейчас только семь часов!

– В приличных домах дети ложатся спать в шесть, – отрезала мама.

Ольга Афанасьевна редко бывала такой суровой, поэтому я решила не спорить. Даже не фыркнула в ответ. Наутро все будет по-прежнему.

Я умылась и улеглась, как полагается, но сон не шел ко мне. Синь за окном была еще вечерней, с примесью тумана и пыли, с желтым маревом фонарей. Я категорически не могла уснуть, хотя честно пыталась. Закрывала глаза и считала милых маленьких собачек, которые скакали по воображаемой игровой комнате. Когда мне надоели собачки, я стала представлять и считать деревья, потом представляла фонарные столбы, а после ножи, длинные тонкие ножи, которыми кололи Павелека. Сорок раз.

Внизу хлопнула входная дверь, громко. Это ушел человек в форме.

Я навострила уши. Снизу по-прежнему не доносилось ни звука, будто кроме этого гостя в доме больше не было ни души. Простучали по ступеням крыльца подкованные каблуки, скрипнула чугунная калитка. Как же все‑таки тихо!

Уход чужого не означал, что мамино веление потеряло силу, но теперь ведь освободился папа – а уж у него можно выклянчить еще полчасика, хоть бы и для того, чтобы выпить горячего молока с печеньем и легче уснуть.

Накинув теплый халатик с большими карманами, которые я намеревалась набить печеньем, я тихонько проскользнула вниз по лестнице. Тапочки на войлочной подошве ступали бесшумно.

Здесь, ближе к земле и улице, дом наполняли звуки. Тревожное чувство, которое не давало мне забыться сном, на миг отступило, но только затем, чтобы с новой силой впиться мне в живот: родители ссорились.

Такие бури случались и раньше, но так редко, что я могла вспомнить и сосчитать случаи по пальцам одной руки. И я никогда не понимала причин этих ссор, но они всегда заканчивались тем, что мама плакала, ничком упав на какой‑нибудь диванчик, а папа молил о прощении, стоя на колене, как рыцарь. Потом они непременно расцеловывались, и небо светлело.

Я хотела было прошмыгнуть на своих войлочных подошвах к самой кухне, но тут из неразборчивого шума раздраженных родительских голосов вдруг взвился, вырвался вперед мамин возглас:

– …как ты можешь?! Все кончится ссылкой на тот проклятый остров, если…

Папа как‑то прервал ее, заставил говорить тише, но я уже услышала слова, после которых не могла пройти мимо. Что значит «ссылка»? Какой такой «проклятый остров»? Какие глупости! Мы ведь не в радиоспектакле про мятежных герцогинь, мы обычные люди.

Или это радио вдруг заиграло слишком громко? Но голос был определенно мамин.

Решено – я подкралась к двери папиного кабинета и застыла. Если меня вдруг застигнут врасплох, сделаю вид, что только пришла попросить молока.

Нет, это точно было не радио – в щель между створок двойной двери я разглядела сполох маминого бархатного халата – оранжевого, яркого, как мандарин.

– Ося, я же не