Последнее лето - Елена Арсеньева

Сварили куриную лапшу, которую Аверьянов очень любил, носейчас ел едва-едва. Не столько потому, что жирная и тяжелая еда эта непременнодолжна была вызвать приступ, а прежде всего потому, что на дне тарелки чудилосьему теперь толченое стекло. Глупости, конечно! Он понимал, что Смольниковнарочно привел последнюю свою историю, а все же не мог есть – вот кололо что-тона языке, да и все тут!

Наконец отложил ложку, отодвинул тарелку, приказал лакею,служившему за столом, уйти и сказал:

– Марина, меня встречал Георгий Владимирович. ГосподинСмольников. Он мне все рассказал. Про Тамару, про… – Он покачалголовой. – Нет, ты ничего не говори, не надо…

Между прочим, она и не говорила: зыркнула только исподлобьяда и сидела молча, тоже отодвинув тарелку.

– Я подумал… над всем этим подумал… и вот что тебескажу: давно ты просила меня отпустить тебя, позволить жить отдельно. Раньше непускал, теперь понимаю, что ошибался. Даю тебе полную волю, можешь жить какхочешь, где хочешь (он чуть не добавил – «и с кем хочешь!», да нашел-таки силыудержаться), в Москве, в Энске, в Петербурге, в деревне в какой-нибудьглухоманной – воля твоя! Да хоть в Сибирь езжай, на Урал или, к примеру, вБайкальские степи. Не тревожься, денег на прожитье я тебе как давал, так и будупродолжать давать…

Марина подперлась локтем, посмотрела своими выпуклымиглазами на отца в упор, но впервые Аверьянов заметил, что не так-то легкопоймать дочкин взгляд: глаза ее как бы разбегались по сторонам…

– Послушайте, папенька, я что-то не пойму… Вы от меняизбавиться теперь желаете? – спросила с холодным, обиженнымвыражением. – Из дому, что ли, гоните?

– Помилуй, – пожал он плечами не безудивления, – кто ж тебя гонит, это твой дом. Но ведь ты сама всегдаговорила, что хочешь отдельно жить, самостоятельной жизнью, подчиненной твоимсобственным интересам, которым я глубоко чужд.

Не хотел Аверьянов, а дрогнул голос, когда произносил всюэту чушь, которую он запомнил дословно.

Марина моргнула:

– Вы сердитесь… Я понимаю, есть на что. Но ведь это всея раньше говорила, до… до того, как узнала, что здоровье ваше… как я могупокинуть вас теперь, когда… В такое время нужно быть вместе! Вы, наверное,жалели, что у вас нет сына, который мог быть помощником в ваших делах, вфинансовых, в распоряжении имуществом, так вот теперь я готова… Что с того, чтоя женщина, женщины тоже могут быть умны…

Аверьянов посмотрел на дочь и опустил глаза на стол, хотябольше всего ему сейчас хотелось зажмуриться и, мучительно качая головой,проклясть тот день и час, когда он зачал эту сидевшую перед ним чужую, страшнуюженщину.

Он никому не говорил о вынесенном ему приговоре. Более того– первое, что сказал на пороге родного дома подбежавшим Василисе и лакею, было:«Бог милостив, все обойдется!» Марина же откровенно дала ему понять, что знаето его неминуемой смерти. И не сомневается в ней. И если лелеет какую-тонадежду, то отнюдь не на выздоровление отца, а лишь на ускорение этой смерти.Узнать она могла только одним способом – наведя справки. Справки, было известноАверьянову, в Институте Морозовых не давали никому, даже родственникам. Темболее – родственникам! Только с согласия пациентов могло произойти такое.Аверьянов согласия не давал. Ну что ж, одно из трех: или его лицо так сильновыдает его состояние, или Марина принимает желаемое за действительное и нестесняется этого, или… или она точно осведомлена о его состоянии черезкаких-нибудь там московских товарищей , которые нашли своего человека даже вклинике МГУ. А впрочем, почему «даже»? Где их только не расплодилось нынче,этих товарищей! Погибнет Россия, если так пойдут дела! Ох, погибнет!

Впрочем, мысль о гибели России сейчас пролетела по краюсознания, не задев, не причинив боли. Уже нечему было болеть, и так всевыболело, выгорело. Последнее спалила родная дочь только что, заявив, что знаето его смерти и готова уже сейчас приложить руку к его делам и деньгам.

Умная? Женщины тоже могут быть умны? Ох, что-то не встречалИгнатий Тихонович Аверьянов таких женщин! Женщины могут быть добры, жалостливы– такой была Антонина. Однако Марина не в мать, увы, пошла. Да, больше всего насвете хотелось сейчас Аверьянову, чтобы его кто-то пожалел… Он бы все простил,кажется, Марине, даже Тамару Салтыкову, даже неведомого товарища , радикоторого она готова предать отца и которому, конечно, передала бы отцовскиеденьги, – простил бы все, только бы она пожалела его сейчас, только бы изее карих глаз капнула слезинка, только бы они не смотрели на родного отца, какна издыхающего паука-кровососа!

– Как тебе будет угодно, – проговорил сдавленно,из последних сил сдерживаясь, чтобы не рвануть галстук с шеи, не схватитьтарелку с остывшей лапшой, не швырнуть в лицо дочери и не проклясть последним,предсмертным отцовским проклятием. – Хочешь здесь жить – живи. Но тогдаизволь… изволь меня слушать. Смольников людей своих увел, но ты из дому – ниногой. Я прислуге дам приказ, но ты ни себя, ни меня не позорь, не проси, чтобвыпустили, и через окошки не вылезай. Поняла?

Блестящие глаза Марины, чудилось, поблекли от ненависти, ноона сдержалась, только кивнула. Вставая из-за стола, Аверьянов поймал ее кривуюулыбку: ничего, мол, батюшка, недолго тебе осталось меня в дугу гнуть!

Недолго, сам себе кивнул Аверьянов. И правда – недолго.

– Я в банк еду, – выдавил кое-как. – Не знаю,когда вернусь.

Ответа не дождался, вышел.

В банк, правда, поехал не сразу: сначала мылся ипереодевался. Запах больничный вдруг начал мучить, вот Аверьянов и заселнадолго в ванне. Конечно, он понимал, что истинное очищение и облегчение можетполучить только в бане, однако на баню времени не было – так же, как и сил.Ладно, ничего, сойдет для него, для полумертвого.

Сойдя вниз переодетым, благоухая вежеталем [42], сквозь который, чудилось, все же пробивалось воспоминание о назойливойдезинфекции, Аверьянов сел в автомобиль, бегло улыбнулся водителю Николаю – вшлеме, крагах и роскошных мотоциклетных очках – и велел везти себя… нет, не вбанк, как предполагал Николай, а на Ильинскую гору. К церковке Ильи Пророка.Ему не хотелось в банк. Ему не хотелось ничего делать. Работа, которая раньшебыла счастьем, не стоила в его глазах теперь и горстки того праха, в которыйвскоре обратится он, Игнатий Аверьянов.