"Еврейское слово". Колонки - Анатолий Найман

Сидящая в амфитеатре Государственной Думы и дующая в одну, государственную, дуду государственная публика – особого рода. Возможно, когда-нибудь она дождется своего классификатора и певца вроде Фонвизина, но может быть, и нет. Потому что как предмет описания она подходит под афоризм не «Умри, Денис, лучше не напишешь», а «Умри, Денис, лучше не скажешь». То, что она выговаривает, с трибуны, в кабинетах и вообще, – не требует обработки и не подлежит ей. Это самодельно и самодостаточно, как всякий непроизвольный звук. Зачем она этим, то есть словами, речами, занимается, понятно: она парламент, от французского парле – говорить, и это надо как-то подтверждать. К тому же считается, что она избрана и хочешь не хочешь должна выражать мнения избирателей. Но это уже нагромождение вымысла на вымысле, так как избирали ее, чтобы голосовать. Близкие понятия: говорить и голосовать: ан нет, голосование у нас – безмолвие, а не красноречие.

Главный редактор радиостанции «Эхо Москвы» рассказал, что имел короткие разговоры с несколькими десятками депутатов Думы и все они отрицательно отзывались о запрете на американское усыновление российских сирот. За который – запрет – тем не менее единогласно проголосовали. Мы люди цинические, не возмущаемся, не обличаем. Член Думы – лицо привилегированное, с какой стати ему терять привилегию. Казалось бы – простое выполнение правил игры, ничего личного, как любили подчеркивать американские гангстеры. Но что-то наводит на мысль, что было и личное. Особенно у думских дам, распоряжавшихся судьбой бесправных детдомовцев с редкостной свирепостью: «будут жить здесь!». Подозрение в их личной заинтересованности засело у меня в голове: а что, если американское усыновление российских сирот ущемляет именно думскую привилегию? В одном романе Аксенова парторг Большого театра перед заграничными гастролями смотрит, восхищаясь вместе с другими, на танец молодого балеруна и мрачно думает: останется, ой останется; я бы сам остался – если бы там был спрос на театральных парторгов. Это советский комплекс выездных – похоже, неискоренимый.

То есть, рассуждает думец, я-то могу поехать хоть на Канары, хоть в Альпы, хоть на мною же самим государственно узаконенные зимние каникулы, но я через что прошел! Кому кланялся, кого топтал! А этот сирота, инвалид, даун, которого никто в упор не видит, поедет ни больше ни меньше в СэШэА, в дом с садиком, в собственную комнату, будет кататься на БиЭмДаблъю. Попирать мое думство. Если он поедет, грош мне цена. Получится, что только здесь, на своей территории, я конгрессмен, а там он – американский гражданин. Завтра меня лишат депутатского мандата, а он американским гражданином останется. На ум приходит Иди Амин. Был такой президент Уганды. Перечень его официальных званий занимал пять строчек, от фельдмаршала-победителя Британской империи в Африке до повелителя зверей на земле и рыб в море. Но выше всего он ценил свой чин сержанта вооруженных сил Ее Величества.

И тут тоже – СэШэА. Еще один комплекс, уже на уровне клеточном. Они пиндосы, америкосы, бездуховные, самодовольные. Но ни на ком мы так не сосредоточены, никого так неотрывно не держим в поле зрения, как их. У них психопат расстрелял школьников – месяц у нас в газетах и по телевизору повторяют. Ураган Сэнди, разрушений на 60 миллиардов долларов – третий месяц не забываем. Паром стукнулся о пристань – неделю о пароме. Это не считая того, о чем мы знаем, но ни за что не говорим. Что до полутора миллионов в год иммигрантов к ним прибывает. Мы, правда, ухватили Депардье – но ведь одного, и не бог весть какого козырного… Штаты, Штаты, Штаты – вот что главное. Так вот, не получить им наших сирот!

По-казенному все это безобразие называется ответ на акт Магницкого. Долго пыхтели: ответ будет симметричный, будет асимметричный. Чепуха. Нечем на акт Магницкого отвечать, и нечего. Человек – существо творческое, разумное, знающее, эмоциональное, тяготеющее к нравственности. В конце концов, образ и подобие Бога. Нас все время натаскивают, что нет, это существо политическое и только. Что американцы – враги и отслюнивают доллары на подрыв нашей великолепной госсистемы. Это не так. Американцы защитили честь и достоинство человека, увы, погибшего. От рук тех, кого он разоблачал и кто обладал достаточной властью, чтобы покончить с ним. От себя мы прибавили к этому безнаказанный пинок собственным сиротам. Малолетним. Никому из решавших, как им жить, не нужным.

Мало что на свете так не схоже между собой как действия – и рассуждения о них. И, встречно, рассуждения – и предпринятые в соответствии с ними действия.

В нашей семейной хронике есть такая история. Где-то в 1970-е годы редакторша издательства «Художественная литература» (иначе – Гослит), с которой мы много лет дружили, попросила меня перевести несколько стихотворений болгарского поэта начала века. Я был занят тогда другой работой, пришлось отложить, а это плохой знак. Обычное в переводческом деле состояние: хочешь ограничиться 300 строчками в месяц, но заказы всегда или 30 или 3000. Редакция, в которой шла эта книжка, когда-то называлась славянской – болгары, югославы, чехи, поляки. Потом присоединили румын, албанцев и переименовали в редакцию стран народной демократии. Переводчики со стажем продолжали звать по-старому. При мне как-то раз в выплатной день в комнату редакции зашел писатель из старой советской гвардии, из рубах-парней, из шутников, гаркнул по-военному: «Здравствуйте, братья-славяне!» – и отдельно, повернувшись в румынский угол, уже тише, обыкновенно: «Здрасьте, Абрам Ароныч». Абрам Аронович был единственный в редакции мужчина, бессарабский еврей, главный эксперт по Румынии.

Я почти уверен, что весельчак, обыграв ситуацию, обратившись к женской части «братья», выделил не его, а его страну по языковой непринадлежности к «славянам», – правда, голову на отсечение не дам. На редакторских должностях в Гослите тогда сошлось десятка два первоклассных знатоков русской, западной, классической, национальных литератур. Но устройство издательства было советское. Как везде. Начальство «с безобидным русским юмором», как выразился один прогрессивный православный батюшка, за глаза называло авторов из национальных республик «чучмеками». Меня, в связи с тем, что, по словам того же батюшки, «антисемитизм порой принимал болезненные формы» (в отличие, стало быть, от форм здоровых), «евреем» и разными производными от него. И они и я были лицами второсортных национальностей.

Короче, сдаю через некоторое время переводы, и тут выясняется, что внешний редактор книги – некто Глушкова. За ней числилось несколько публичных выступлений, строившихся на той предпосылке, что у кого кровь нерусская, тот знать русский язык так же хорошо и полноценно, как тот, чья кровь целиком русская, не может. Самойлов, Слуцкий, Левитанский и так далее, сообщала она, евреи, оккупировавшие переводческую территорию. В «так далее» помянула пару раз и меня. Так что жду худшего. Оно не медлит. Докладывают, что переживающая за язык дама рвет и мечет. Вскоре получаю тексты с ее замечаниями. В одном стихотворении на 60 строчек 17 замечаний! «Мы так не говорим», «по-русски так не говорят» – через раз. Я отвечаю лишь на одно, на «да будет переводчику известно, что елей это елей, а не лампадное масло». Нет, отвечаю скромно, елей это то самое масло и есть.