Природа зла. Сырье и государство - Александр Эткинд

Последняя треть ХХ века ускорила развитие всего мира, кроме стран ОПЕК, где среднегодовой рост доходов на душу населения был отрицательным. Егор Гайдар писал о Нигерии: за 35 лет доходы от продажи нефти составили 350 миллиардов долларов, а душевой ВВП не изменился. Нигерия не самый дурной пример, есть еще Ливия или Венесуэла, где ВВП просто исчез. «Я убежден в том, что для России цена нефти $18 за баррель гораздо более плодотворна, чем цена $25», – говорил Гайдар. Наделенные нефтью, страны ОПЕК всегда говорили о прогрессе, но оставались вне истории. После 1973 года продукция стран ОПЕК почти не изменилась, тогда как другие нефтедобывающие страны повысили ее в четыре раза. Политические процессы в них были разными, но цифры говорят о бегстве капиталов, росте неравенства, патриархальности и неэффективности – типических характеристиках петронаций.

Способность нефтяных полей в далеких странах наращивать добычу без видимых ограничений была главным основанием идеи неограниченного экономического роста, который стали отождествлять с прогрессом. В течение большой части столетия (с 1920-го до 1970-го) добыча нефти драматически росла, а цена на нее падала. Это материальная основа общества потребления и бесконечных военных усилий. Нефть дает горючее, а оно – скорость, одну из ценностей современной жизни. Подобно сахару, табаку или опиуму, горючее – мягкий наркотик, предмет аддикции; чем его больше потребляешь, тем больше жаждешь. Как у размера яхт или дворцов, принадлежащих самым богатым, – у скорости и мощности автомобиля нет верхнего предела. С изобретением конвейера, доведшего до предела старую идею Адама Смита о разделении труда, автомобиль стал предметом массового потребления. На производстве работают все больше рабочих, с конвейера сходит все больше машин, их покупает все больше рабочих, они делают еще больше машин, – а те сжигают все больше бензина. В этой системе, развивавшейся точно по Марксу, как «одушевленное чудовище», работающее «будто под влиянием охватившей его любовной страсти», нет верхних ограничений. В ней не действует мальтузианский принцип, который действует для распределенных ресурсов, ограничивая рост потребления конечным пространством земли. Точечному ресурсу, как нефть, не нужна земля.

Аддиктивные моноресурсы ведут к неумеренной роскоши и неограниченному неравенству. Это свойственно всем авторитарным петрогосударствам; но отношения между элитой и населением делят их на две группы. Арабские петрогосударства сохраняют феодальные институты, субсидируя из нефтяной ренты свое небольшое население; к примеру, в нефтяном секторе Саудовской Аравии, дающем 90 % ВВП, занято меньше полупроцента населения. Противопоставляя своих граждан, которые все состоят на щедрых пособиях, приглашенным рабочим, не имеющим таких прав, этот режим располагает поддержкой народа, который весь превращается в паразитическую элиту. Все равно они зависят от международной поддержки, торговых и политических союзов; они устойчивы до тех пор, пока глупость или жестокость правителя не лишает их такой поддержки. Труднее приходится петрогосударствам с реальным населением, которые сочетают сырьевую зависимость с низким душевым доходом; таковы Россия, Нигерия, Индонезия, Венесуэла, еще недавно такой страной была Мексика. Нефтяная рента велика, но ее не хватает на решение двух задач – удовлетворение запросов элиты и поддержание достойного уровня жизни населения. Целью авторитарной власти становится балансирование этих задач, что особенно трудно на спаде нефтяных цен или добычи нефти. Сырьевую зависимость часто сравнивают с наркотической, проводя аналогию между непродуктивной экономикой, от которой страдают миллионы, и индивидуальной патологией. В Америке президент Буш сказал в 1996 году: «Нефть стала зависимостью». В России критики сырьевой зависимости говорят о «нефтяной игле», на которую села страна. Правительства постсоветской России не раз объявляли программы диверсификации и модернизации; за всем этим стояла одна цель – освободить экономику от сырьевой зависимости. Но для большой страны с отсутствием демократических традиций самолечение оказалось невозможным.

В петрогосударствах народ зависит не от собственного труда, а от благотворительности, оказываемой или не оказываемой ему элитой. Обе стороны в таких обществах зависят от внешних сил, и торгуются они не между собой, а с кем-то другим – может быть, с Богом. Природа, случай или другая сила распорядились так, что нефть связана с религией: согласно Россу, исламские страны (определяемые как государства с большинством мусульманского населения – 23 % стран мира) обладают 62 % запасов и экспортируют больше половины мировой нефти; eщe 5 % запасов принадлежит стране с православным населением. Связана эта география и с идеологией: четверть добываемой нефти сосредоточена в трех постсоциалистических странах (Венесуэла, Россия, Казахстан). Только религиозно-националистический язык может объяснить судьбоносную случайность, которая наделила одни страны избытком ресурсов и обделила ими другие страны. Не понимая источников своего благосостояния, но чувствуя свои отличия от всех остальных – соотечественников и иноземцев, нефтеносные элиты вырабатывают идеологию избранного народа, связывая мистицизм с национализмом, гордыню с корыстью. Сырьевой национализм нужен и для того, чтобы проводить границу между своими, на которых распространяется государственная благотворительность, и чужими, которые не должны ее получить (но при этом подвергаются прямой эксплуатации как приглашенные рабочие). Для элиты ее благотворительность лишь поддерживает самосознание избранного народа. Для населения эта благотворительность превращает граждан в пауперов, людей – в бомжей. Два мистических элемента петроэлиты – необъяснимое богатство и невыразимая доброта – еще дальше уводят по пути демодернизации.

Высокая доля ренты в экономике петрогосударства ведет его к внешнеполитическим авантюрам, за этим следуют войны или санкции. Разные оценки нефтегазовой ренты в российском ВВП расходятся, к тому же они меняются с каждым годом. В 2013 году, когда ситуация была относительно простой (цены на энергию были высокими и не было экономических санкций), добыча нефти и газа составляла 11 % ВВП Российской Федерации, а их продажа за границей давала две трети экспортных доходов и половину государственного бюджета. Но это только прямые поступления от продаж за границей; большая доля нефти и газа потребляется внутри страны, часто по субсидированным ценам. Чтобы подсчитать всю ренту, которую получает государство от продажи энергии, нужно умножить нефть и газ, продаваемые внутри страны, на мировые цены. Такое упражнение дает порядка трети ВВП. Эти нефтяные доходы еще больше увеличиваются, проходя через внутренние расходы и субсидии: например, когда государство тратит нефтяные деньги на зарплаты или поставляет горюче-смазочные материалы сельским производителям, оно потом берет с них со всех долю, которая возвращается в бюджет как налоги. Но эти налоги являются «отмытыми» нефтяными доходами. Тяжелая промышленность (включая оборонную), производство металлов, железные дороги получают электричество (или газ, который сжигается на электричество) по субсидированным ценам; одни эти субсидии составляют 5 % ВВП. Сельское хозяйство получает горючее по льготным ценам, а экспортирует зерно по мировым, так тоже умножается нефтяная рента. По выразительной формуле американских ученых Клиффорда Гадди и Барри Айкса, российская экономика похожа на перевернутую воронку: через узкое горлышко в нее поступают энергия и капитал; более широкий уровень промышленности, обычно тяжелой, использует их для создания оружия, труб, тракторов или железных дорог; зарплаты, которые получают рабочие этих секторов, они тратят в еще более широкой сфере услуг. Прямые и косвенные налоги со всех этих транзакций финансируют силовую сферу: энергетические потоки надо защищать, конфликты разрешать, собственность охранять. Остатки идут на социальную сферу – образование, больницы, пенсии. Неэффективность, коррупция, завышение расходов и уклонение от налогов переключают часть этих потоков на прямое субсидирование элиты. Это упрощенная модель, но она показывает сложность реального функционирования сырьевой экономики.