Никто не уйдет живым - Адам Нэвилл

– Ты думаешь, я буду убивать для тебя?

Джошу, Питеру, Виктории, Пенелопе: всем ее менеджерам, представителям, биографам и охранителям была неприятна эта грань истории Эмбер. Возможно, их больше тревожило совершенное ею насилие, чем утверждения, что нечто древнее и могущественное, и сверхъестественное заполняло собой вонючий воздух того места; места, где что-то иное создало питательную среду для жестокости, садизма и жертвоприношений. И оно хотело Эмбер для себя, для своих целей.

Она снова позвонила Джошу. Оставила еще одно сообщение. Чтобы ни случилось здесь дальше, Эмбер хотела, чтобы он знал, как она чувствовала себя перед концом.

– Она стара, Джош. Очень стара. Питер мне показал. Информация – на красной флешке в моем кабинете. Я не знаю, что мне делать. Я пытаюсь это понять. Как мне, на хер, бороться с ней? Что, если она у меня внутри? О боже…

Она тешилась старыми вкусами и пристрастиями в доме № 82, там, где положила провести зиму.

– Это было в народной песне, Джош, и на каких-то разбитых древних горшках. Все, что смог найти Питер. Все, что мы знаем. Но она стара. Черная Мэг очень стара.

Время сообщения подошло к концу с очередным длинным гудком.

Может, древним, незримым иным было нетрудно заметить эту тягу к звериному в породе животных, ко множеству которых относилась и Эмбер; потенциал был повсюду, тлел черным и красным за каждым лицом. Легко нашелся в Беннетах, в Фергале. Возможно, она была вызовом и более желанным трофеем.

От войн и холокостов до грязных убийств в пригородных домах и избиений обычных жен на банальных кухнях, похоже, что всегда находилось множество готовых принять тьму, хитрую и терпеливую тьму. А тех, кто душил и хоронил для нее дев и девственниц, поджидали награды: огромные, щедрые, плодородные, шелестящие награды.

Чудовищная тяжесть бесчеловечности давила теперь на мысли лежащей в постели Эмбер, как будто некая едва очерченная, но неисчислимо долгая история сожжений и пыток, и убийств, и войн, и насилия, история отчаяния и безнадежности сгустилась вокруг кровати, чтобы явить себя, чтобы затушить любое мимолетное и бесполезное желание сопротивляться великому наступлению безразличной тьмы.

«К которой мы все придем после смерти».

Она позвонила Джошу в пятый раз. Он не взял трубку.

– Какой смысл во всем этом? Тьма все равно всегда была здесь. Была здесь первой. Она всегда будет здесь. Мы любим, но наши любимые умирают, как мама, папа…

Я видела в мире такую красоту, дружище. С палуб потрясающих кораблей. Но ей было на меня плевать. Красоте плевать на всех нас. Только тьма нас желает.

Утомленная своими мрачнейшими размышлениями, Эмбер посмотрела на окно. Она почти могла услышать далекий шорох кукурузы.

Ее усталые веки смежились.

Человек шел через темные злаки. Целеустремленно склонял голову, чтобы следить за движением ног, скрытых зеленью и тенями борозд, пролегавших между длинными, беспокойными рядами широких листьев.

Растения достигали его колен. А осторожное продвижение говорило о том, что гость не хотел потерять равновесие между обвисшими листьями или уронить драгоценную ношу, прижатую к груди: маленький предмет, который, по-видимому, был для него ценным, но скрывался в грязных складках куртки и почерневших ладонях. Что-то, размером не больше кошки, обернутое белой тканью, покоилось в перепачканных пальцах, человек прижимал его близко и крепко, как делает нервный, но счастливый отец в операционной; этот запеленутый младенец был в безопасности под охраной рук.

Дымное небо, подернутое янтарем назревающего восхода, создавало достаточно света, чтобы видеть силуэт гостя и отдельные детали его одежды и его ноши. Но тусклый оранжевый свет, словно от свечи, стоящей позади бутылки с бренди, не открывал лица пришедшего, как бы глаза Эмбер ни умоляли видение подать знак, что оно не было тем, кого она боялась больше всего.

Одинокая фигура шагала вперед, высокая, сгорбленная, усталая, оборванная и все же неузнаваемая, как пугало, чье лицо пребывало в тени полей старой шляпы, хотя эта голова была непокрыта и, похоже, острижена, и тускло блестела, как старая кожа.

Ворота были открыты, чтобы впустить усталого путника в сад; чтобы он больше не бродил там, среди шелестящих и шепчущих зеленых листьев, ласкавших тощие ноги, которые шагали непрерывно и неустанно, и неотвратимо, направляясь к ней.

Женщины вокруг ее постели встали и подошли ближе.

Эмбер проснулась, ее тело закоченело от холода, как будто ночной воздух часами затекал в ее комнату, чтобы снизить, уронить температуру почти до абсолютного нуля. Она заснула полностью одетой, но не укрылась одеялом.

Четыре тридцать утра.

Она не ожидала, что проспит так долго; думала, что поднимется до того, как наступит чернота безлунной сельской ночи. Но она устала, так устала от всего, и уснула глубоким сном… а потом ей приснился чужак, приближающийся к дому. Тот же самый, которого она видела уже дважды, как будто он охранял спереди и сзади новую территорию, свое избранное место обитания; не давал выйти, но жаждал войти. И он нес к ней что-то. Что-то, что хотело ее.

Эмбер вспомнила образы, завершившие сон, отступивший, когда ее разум выдернул себя в реальный мир. Но последние кадры сохранились, как и ее недоумение от того, как пугающе близко оказались лица женщин к ее собственному, изучающие, целеустремленные и бескровные под завитками черных волос. Одна из них носила шляпу и вскидывала неприятно тонкие руки в воздух черной комнаты, ликующая или возбужденная из-за того, что они нашли: ее.

Запястья женщины в шляпе оказались костлявыми и бледными, кончики пальцев – заостренными, когда фигура откинулась назад в своей бесстыдной радости. Другие три толкались вокруг постели, а затем склонились над ее телом. Длинные зубы, скверные зубы, пожелтевшие зубы в осевших деснах внутри узких овалов ртов, черные ноздри острых носов, яркие глаза, лица резкие и, кажется, восторженные: Эмбер удержала это в своей памяти после того, как одно из лиц оказалось слишком близко к ней, словно желая прижаться, и она быстро проснулась и, вскрикнув, села. Ее грудь колыхалась, то ли от паники, то ли оттого, что она затаивала дыхание, и Эмбер оглядывалась вокруг себя, пытаясь понять, где находится.

В спальне. Да, он была у себя в комнате и сидела в постели. Она была одна. Однако напряжение в ее конечностях и нервное предвкушение, крутившее живот, свидетельствовали о природе сна, достаточно яркого, чтобы быть знаком. Очередным знаком. Принятым неохотно, однако ясно заявлявшим о намерениях.

Она повернула голову и посмотрела в окно. Ее глазам представился вид того же неба, что накрывало мир в ее дремлющем сознании: черное, как сажа, и ярившееся тучами, скрывавшими последние несколько звезд; изогнутый щит черных кучевых облаков, подернутых рябью от далекой печи рассвета.

Очередной знак.