Апостол, или Памяти Савла - Павел Сутин

– Да наплюй.

– У него, кажется, зуб на тебя…

– Что за чушь? Он меня два раза видел. Я ему ничем не обязан. Он сделал предложение, я отклонил.

– Ну, не знаю… – сказал Димон неопределенно. – Он что-то, кажется, навыдумывал себе.

Дорохов чувствовал, что теперь, когда он подарил Димону методику, того не особенно волнует – что там подумает солидныйчеловек. Димон, поди, уже прикидывал, куда он перевезет их барахло и как сам будет теперь химичить и продавать металл.

– Как-то он беспокойно выглядел, – сказал Димон. – Раз десять мне сказал, наверное: урезонь, говорит, Михаила… Он вообще-то мужик спокойный. А сейчас какие-то у него тараканы в голове… Понимаешь, Миха, по-моему, он тебе не поверил.

– Да какое мне дело? Поверил он мне, не поверил… Все. Я ушел на пенсию.

– Мне кажется, он боится, что ты с татарами будешь контачить.

– Бред… С какими еще татарами?

– А не скажи, Миха. Не бред. Роман просек, что у нас большой выход. Ни у кого нет такого высокого выхода. Если ты с другими людьми стал бы работать – ему прямой убыток.

– Да кончай ты этот бред! Ни с какими другими я работать не буду. И вообще – не буду.

– Он-то этого не понимает, – сказал Димон и невесело усмехнулся. – У него свои тараканы в голове. И вообще, он… вязкий какой-то. Вроде солидный, говорит немного. А вязкий… Все мне талдычит: скажи, говорит, другу, что ему надо только со мной дело иметь. А может, он боится, что мы разом продадим много металла и цены опустим. Не верит он, что ты из игры вышел. Видно по нему, что не верит. Он тертый, блин. Крученый-верченый. У него, наверное, в башке не укладывается, как можно соскочить при таком раскладе.

– В смысле?

– Как тебе сказать… Он дядя деловой. Ему такие жесты непонятны – взять и все бросить… Он думает, что ты мимо него станешь работать, вот и психует.

– Ладно, все. Пошел он, – твердо сказал Дорохов. – Вывези только все из квартиры на этой неделе.

– Не вопрос. Хоть завтра. А электрику всю, фильтр, дюар – я забираю?

– Забирай. Печь только верни Серафиму. Или я сам верну.

– Он продаст печь, – уверенно сказал Димон. – Раз я теперь сам себе хозяин, я ему заплачу сколько попросит. Ничего, наберу денег.

* * *

…проснулся и, хоть не слышал еще звуков, но сразу же подумалось, что кто-то есть подле. Он не первый раз просыпался. Бывало так, что близ него слышались голоса и шаги, шуршание одежды и скрип мебели. В одно из пробуждений показалось, что он слышит шорох стилоса и шелест листов. Он просыпался, когда в комнате было пусто. Тогда он звал, приходила женщина, поила его, вкладывала в его руки миску. Он без охоты ел – бобы, порей, вареную брюкву. Один раз женщина принесла мякоть дыни. Он стал жадно есть сладкие, сочные куски. От этого затянувшиеся трещины на губах лопнули, и сок вызвал колющую боль.

Вчера он смог встать. Женщина, держа за запястье, отвела его в отхожее место, усадила на скамью с дырой, и он в первый раз за эти дни облегчился в одиночестве, не терзаясь от стыда. До того, как у него нашлись силы встать, женщина подсовывала под покрывало горшок. Он мало ел эти дни, но облегчаться все же приходилось. От стыда его прохватывал жар, и он тешил себя надеждой, что эта женщина – старуха или рабыня… Нет, за ним ходила не старуха. Руки у женщины были сильные и мягкие. И один раз, когда женщина вытаскивала из-под него таз, его лба коснулась щека – теплая и гладкая. И он еще однажды услышал, как мужской голос позвал: «Мириам!». Женщине что-то сказали, добро и благодарно. Она в ответ мелодично засмеялась… Нет, это была не рабыня.

А теперь он проснулся, и рядом с ним сидел человек.

«Сейчас день», – решил Севела.

Он слышал щебет птиц, овечье блеяние, позвякивание металла. Овца жалобно крикнула, заскребла по земле копытцами, мужской голос выругался.

«Стригали… – подумал Севела. – Сейчас полдень».

Во дворе стригли овец. Стрижку начинают днем, тогда от овечьего пота, выступающего под знойными лучами, шерсть делается тяжелее, ее легче стричь. Сейчас был полдень или того позднее.

Севела пошевелился. Левую половину лица саднило.

– Мир вам, адон Малук, – послышался низкий голос.

– Мир вам. Кто вы?

– Я хозяин дома. Меня зовут Анания Шехт.

– Давно я здесь? – Севела облизнул губы, покрытые шершавой коростой.

– Вы пятый день в моем доме, адон. Я вас не беспокоил до поры. Мириам сказала, что вчера вы вставали…

– Как, вы сказали, зовут вас?

– Анания, адон Малук. Рав Анания бен Эхуд Шехт. Вы в моем доме, адон. В Дамаске.

– Я в Дамаске… Как же я добрался сюда? Я же не помню, как пришел в Дамаск…

– Бедуины нашли вас милях в десяти от городской стены. Лошадь под чепраком завидели, стали ее ловить… А потом и вас увидели. Это большая удача, что вас нашел Маджид. Он в этот год кочует в Сирии, а я продаю ему войлок. Найди вас другой бедуин – так обобрал бы и оставил умирать. Маджид лишь у меня покупает войлок… Верблюд стал щипать колючку, а вы лежали за кустом. Маджид вас увидел. Его племянник стал тащить с вас тунику, и тут вы заговорили, повторяли мое имя. Маджид положил вас на своего белого и привез в Дамаск. Сказал: это твой гость, джбрим Шехт, я нашел твоего гостя, хоть и полумертвый – но это твой гость… Поэтому мне пришлось подарить Маджиду шесть локтей войлока. Ведь он привез мне моего гостя, вот счастье-то… Они проходимцы и вымогатели, эти бедуины. Но я с ними дружу. Они как дети. Надо знать к ним подход, тогда с ними можно иметь дело.

– А как вы узнали, кто я? – спросил Севела, дождавшись, пока этот Шехт умолкнет.

– О! Так на второй же день прискакал посыльный из Тира! Вы, адон, доброе дело совершили для достойных людей, что живут в Тире. Они теперь беспокоятся за вас.

– Это Ют послал вам письмо?

Губы были толстые и непослушные. От каждого слова по губам бежала жалящая боль.

– Рав Менахем просил принять вас со всей заботой. Пишет, что о вас тревожится и рав Джусем из Ерошолойма. Какие, однако, почтенные ручатели оказались у полутрупа, что нашли бедуины!

Севела высвободил руки из-под покрывала и ощупал лицо. Пальцы легли на шершавую повязку.

– Что с моими глазами? – прохрипел Севела.

В эти дни более позорной беспомощности и ломающей боли во всем разбитом теле его мучал ужас слепоты.

– Врач обещал, что вскоре бинты снимет, – успокаивающе сказал Шехт. – Он уже менял повязку, но вы были в забытьи, того не помните… Врач накладывает мазь. Он сказал, что у вас воспалены глаза… От песка и ветра. Это умелый врач, его лавка неподалеку от моего дома, он пользует нашу семью много лет.

– Я помню, как скакал… Вода закончилась. Лошадь еще шла, но я страдал от жажды… Помню, что падал с лошади, хорошо еще, что она далеко не отходила. А потом стали гореть глаза. И я уже ничего не видел…