Апостол, или Памяти Савла - Павел Сутин

– Не могу я объяснить, с чего это вдруг послал человека в Тир… Поначалу хотел подать в отставку, отстраниться… Многие злодеяния совершаются под небом. Еще одно совершится, но без моего участия пусть оно совершится… Думал, что подам в отставку, не буду причастен хоть к этому злодеянию. А после… Как будто многое сопоставилось. Мои беседы с мастером Пинхором, все, что узнал о своем народе… У меня был старший друг, наставник. Он ошибался, мой наставник… Новые люди появились в Провинции. Что же я – буду их убивать? Нет! Знал, что делаю. Теперь одиночество… Я теперь изгой. Презренный дезертир.

– Нет же, нет! Не так, адон Малук! – шершавая ладонь погладила Севелу по лбу. – Вы доброе дело совершили, адон! Сотни людей вам за то благодарны! Забудьте про одиночество. Все братья-галилеяне теперь будут знать вас.

– Да… Да. Теперь оставьте меня…

Он замолчал, стыдясь своих сбивчивых слов.

– Уйдите, адон Шехт, прошу… – попросил он. – Я ничтожно выгляжу сейчас… Негоже мужчине так лепетать. Я усну сейчас, а вы уйдите… Простите, если был груб.

Крепкая рука утешающе сжала его плечо, и невидимый человек по имени Анания Шехт…

* * *

Зубина тонким пальцем поправила очки и сказала нараспев:

– Ой, Миша, я вас умоляю… Вот только этого не надо! Этих былинных интонаций, этого эпического слога! Нет, я понимаю – у вас претензия на исторический роман… Ну что вы так занудно описываете эту дорогу? И с чего вы взяли, что там были зяблики? Гречиха у вас там растет, и пшеница у вас там растет… Прямо «Вести с полей». Зачем столько сельскохозяйственных подробностей? Вы уверены, что тогда выращивали гречиху?

Дорохов не обижался, он уже привык к Зубиной. Второй раз они с ней сидели над текстом, и второй раз Зубина выуживала из текста ляпы и несообразности.

Елена Даниловна Зубина оказалась человеком совершенно очаровательным, хоть и несколько нервным. Встретила Дорохова доброжелательно, с первых минут прекратила его подобострастный лепет – «крайне вам благодарен, что нашли время», «Софья Георгиевна была так любезна, что замолвила за меня слово перед вами», и так далее.

– Что за чепуха, при чем тут «замолвила слово», – досадливо сказала она. – Я прочла ваш текст, садитесь. Сейчас поговорим.

Зубиной не было сорока. Лицо с тонкими чертами, большие глаза, светлые, рыжеватые волосы, высокий лоб, выпуклая родинка на левой щеке. Одевалась она «по-молодежному» – мешковатые хлопчатобумажные брючки, просторный свитер с яркой вышивкой, деревянные бусы. У нее был приятный голос. Высокий, с оперными модуляциями, но без наигранности. Она говорила нараспев, сильно «акала». И говорила по делу.

«Беня говорил мало, но он говорилсмачно…».

Она с Дороховым не церемонилась, да и вообще не похоже было, чтобы эта остроумная, миловидная женщина стала бы с кем-то церемониться. Она бы, поди, и Толстому заявила: «Ой, я вас умоляю! Ну что же у вас по полстраницы на французском? Вы все-таки русский классик, живете в Ясной Поляне, а не на Монмартре… Не надо этого!» Занята она была предельно, стол загружен высокими стопками машинописных листов. Свободного пространства на столе – чашку кофе поставить. Дорохов, скосив глаза, смог разглядеть на одном из листов два слова – «Виктор Астафьев». Когда Дорохов приходил, она поднимала глаза от одной из этих стопок. А когда он, попрощавшись, уходил, она вновь придвигала к себе рукопись.

Итак, она все его витиеватости, все предисловия отмела живым движением руки, усадила Дорохова напротив и стала с ним работать. Первым делом она отменила название. Сказала, что если Дорохов собирается писать научно-популярные брошюры, то пусть прибережет это. А если он не оставил мысли опубликовать роман, то не надо смешить людей.

Так что книга больше не называлась «Изнанка притчи».

Дорохов предложил два варианта: «Памяти Савла из Тарса» и «На окраине Магриба».

Зубина подняла тонкие брови, помолчала несколько секунд, как будто пробовала названия на язык, сказала:

– Может быть… Или даже так, еще короче – «Памяти Савла». Ну ладно, это потом, время еще будет…

Текст она потрошила, как перину, – белый пух ненужных вводных слов и неуместных деепричастных оборотов летал по редакции. Историографии Зубина не касалась («Это вы, надо полагать, перерыли основательно» – и величественно-небрежное движение узкой кисти), но ни одна дороховская словесная неуклюжесть не осталась безнаказанной.

– Миша, боже мой, у вас же три раза подряд повторяется «негромко сказал»! Ну хорошо, пусть у них там принято было так говорить, чтоб их никто не слышал… Но у вас же один «говорит негромко», второй ему отвечает и при этом тоже «говорит негромко», а потом первый через страницу опять-таки «говорит негромко»! Вы таким образом полутона, что ли, в тексте создаете?.

Или она говорила:

– Так, я вижу, что вы Фейхтвангера начитались, как следует… И вот эти еще всякие «разведки-контрразведки»… Миша, ей-богу, этого у вас через край.

(В дальнейшем все фрагменты, живописующие служебную деятельность офицера Малука, Зубина называла «спецслужбы».)

– О боже, опять у вас шесть страниц спецслужб, – недовольно говорила она и шариковой ручкой быстро расставляла на полях вопросительные знаки. – И агенты тут, и отделы, и… Это что? Региональная инспектура. Жуть… А кровожадные рубки на мечах – это обязательно? Была такая неописуемая книженция «Джин Грин неприкасаемый». Но там-то авторы развлекались, а вы всерьез…

Но Дорохова все это ничуть не задевало. Зубина ему нравилась, умница она была и юмористка. После первой встречи с Зубиной Дорохов просидел с забеливателем и маркером до пяти часов утра. А после второй, переправляя текст в соответствии со змеиными комментариями Елены Даниловны, просидев над текстом до трех часов ночи, он вдруг ощутил, что рыхлое и непропорциональное повествование стало превращаться в книгу. Он исправлял, допечатывал, на следующий день отвозил многострадальную папку в издательство.

Сегодня они встретились в пятый раз. Дорохов привычно вошел в трехэтажное здание на Красноказарменной. Прошагал по красной ковровой дорожке к двери с табличкой «Заместитель главного редактора Зубина Елена Даниловна».

Он постучал, вошел, Зубина подняла глаза, сказала: «Сейчас… Раздевайтесь, садитесь».

И потрясла ладонью в направлении кресла, обитого красным кожзаменителем. Дорохов снял куртку, повесил на никелированную вешалку в углу, сел и замер. Зубина пометила что-то на листе, аккуратно отложила стопку, закурила, взяла у Дорохова его папку, развязала тесемки и стала проглядывать заложенный бумажной полоской фрагмент.

А потом выдала Дорохову за эпический слог и сельскохозяйственные подробности.

– Ну ладно, бог с ней, с гречихой, – сказала она наконец. – Пусть будет гречиха. Кто уж там помнит, что тогда люди сеяли и жали… Так, хорошо. Вроде бы привели мы с вами все в божеский вид.

Дорохов подумал: так, в божеский вид привели, дальше что?