Апостол, или Памяти Савла - Павел Сутин

Четыре года я тяготился нашим разрывом. Не писал тебе, не искал примирения. До слова помню наш последний разговор, помню твою брезгливую гримасу. Как же легко ты принес нашу дружбу в жертву своей брезгливости! Ты высокомерно выговорил мне. «Поприще для властолюбивого ничтожества», «суетливая мерзость тайного могущества» – вот твои слова. Ты упивался своим негодованием, своим отвращением ко всем соглядатаям и доносителям, что только есть в Ойкумене. Ты говорил величаво и гневно, словно стоял на котурнах, а замерший амфитеатр внимал твоему монологу. Будь ты проклят, высокомерный дурак!

Когда ты, дипломированный хирург, оставил службу в госпитале, оставил почтенное врачебное дело, неблагодарно ослушался отца – кто первым бросился защищать тебя? Кто отстаивал перед отцом твое право на выбор стези? Отец немало заплатил за твое образование, отец желал тебе достатка и высокого статута. А ты, получив от него все, что только может получить джбрим от своего отца, даже не изволил объясниться с ним! Ты уплыл в Байю и знать не желал о делах и нуждах дома Малуков! И кто же тогда выгораживал тебя, кто защищал? Малыш Севела! Кто писал тебе всякую неделю, месяцами дожидаясь коротких, небрежных ответных записок? Малыш Севела! Кто, в конце-то концов, упросил отца не лишать тебя содержания (пятьсот ауреусов в год – изрядная сумма)? Малыш Севела! Будь ты проклят, надменный сноб! А когда малыш Севела робко поведал старшему брату о своем выборе, то что же услышал он в ответ? Высокомерный выговор он услышал от любимого старшего брата. Я, коммерциант, отцовский любимчик, цифирная душа, оказался во сто крат терпимее тебя, эстета и острослова! Отчего же ты без должного уважения отнесся к моему выбору? Проклятый ты предатель! Я был тебе хорошим братом, а ты позорным высокомерием зачеркнул нашу братскую дружбу!

И вот что, Рафаил. Придется напомнить тебе о стипендии. Да, о стипендии! Когда ты проходил курс драматургии у Мнестера, эта стипендия, помнится, помогла тебе не подохнуть с голоду. Так вот – половину жалования суб-лейтенанта я положил на ту стипендию. Я-то знал, как скудно тебе в Байе. Быть студиозусом знаменитого драматурга – немалая честь. Но недешевы уроки мастера Корнелия Мнестера. Так вот, это Тум Нируц посодействовал в том, чтобы великовозрастному студиозусу Рафаилу Малуку некий «Союз ткачей Итуреи» определил стипендию как даровитому и достойному молодому человеку. А малыш Севела был теми ткачами. И твой труд «Памяти Вария» вышел в свет не без участия малыша Севелы (что, кстати сказать, ни в коей мере не умаляет достоинств книги). Триста ауреусов было уплачено издателю Севариусу Кумму. Это уже много позже список «Памяти Вария» был периздан и принес немалый доход тебе и книготорговцу. Вот так-то, брат Рафаил.

А думал ли ты хоть раз – по каким дорогам носило эти годы малыша Севелу? Не одиноко ли младшему брату? Хоть по сто раз на день плюй и швыряй навоз в ту сторону, где моя Служба, старший брат Рафаил, обливай презрением тайный сыск, кляни романских прислужников. Но попробуй утверждать, что мое дело безопасно и нехлопотно!

Ты предал меня, брат Рафаил. Предал, когда произнес высокомерную отповедь в ответ на доверительные слова. И после предавал, когда в веселой Байе сочинял эссе об Атиллии и Менандре, когда кутил с поклонниками и развратничал с поклонницами. А малыш Севела тем временем гонялся за зелотами по Самарии и Газе. Ты публиковал комментарии к «Новой аттической комедии», а малышу Севеле могли всякий миг выпустить требуху, стоило лишь ему на миг утратить осмотрительность среди богобоязненных жителей Идумеи. Ты нынче знаменит и небеден. Тебе рукоплещут театры Неаполя и Остии. А хоть раз вспомнил ты малыша Севелу, в то время, как тот сберегал покой в Провинции, вылавливая убийц и смутьянов?

Но полно. Это дело прошлое. Нынче нам вдвоем надо поддержать дом Малуков. Я возвращаю тебе майорат, а ты оставь на один год сценическое дело…

* * *

На Полянке его ждал сюрприз – пожаловал Лобода. Ждал его в машине, у подъезда. Дорохов не сразу заприметил в темноте Сашкины «Жигули», увидел, только когда тот посигналил. Лобода вылез из машины и пожал ему руку.

– Здорово! – обрадованно сказал Дорохов. – Давно ждешь?

– Здорово… Не, минут п-п-пятнадцать. Думаю, подожду с п-п-полчасика. Не появишься – п-п-поеду. Присядь в машину, разговор есть.

«Сегодня у всех есть ко мне разговор», – подумал Дорохов.

– Пошли в дом, Сашка, – сказал он. – Чаю попьем. У меня даже твой «Камю» еще остался.

– Не, мне ехать надо, с-с-садись. П-п-переговорим, и я поеду, – серьезно сказал Лобода. – Давай, садись.

Они сели в машину. Дорохов вынул из кармана куртки «Казбек».

– Что-то случилось?

– Да совпадение одно п-п-произошло… – с непонятной интонацией сказал Лобода. – Я сегодня утром с одним п-п-парнем говорил. Н-н-ну, вспомнил про то, что ты меня спрашивал в прошлый раз. П-п-подумал – надо поговорить с операми, кто золотарями з-з-занимается. Ну вот, поговорил с К-к-костей Ильясовым.

– Так. И чего?

Честно говоря, все это его уже мало интересовало. После разговора с экселенцем Дорохов решил, что поедет к Гольдфарбу. Выйдет книга, он поедет в Колумбийский университет. А вся эта золотодобыча – черт с ней.

– Что ты мне г-г-гусей гнал? Книжку он пишет … Я еще тогда п-п-подумал, что ты для себя интересуешься. Книжку ты, может, и п-п-пишешь… На хрен ты к золотарям лезешь, М-м-миха?

– Да с чего ты взял? – с плохо разыгранным удивлением сказал Дорохов.

– Ты спасибо с-с-скажи, что такое совпадение случилось… Я зашел сегодня к Косте п-п-перекурить. Я говорю: Костян, у меня друг – п-п-писатель. Спрашивал про золотарей. Костя говорит: а т-т-твой друг случаем не химик? Я говорю – ну химик, а что такое? Костя говорит: а мне один человечек дунул, что на армян какой-то Ломоносов вышел, химическую реакцию придумал. Гонит рыжье из т-т-техсплавов, хочет сдавать… Как твоего корешка з-з-зовут?

– Какого еще корешка?

– Дима его з-з-зовут?!

У Дорохова стало сухо во рту.

– Да, – покорно сказал он. – Дима.

– Этот Дима твой – м-м-мудак, – зло сказал Лобода. – С татарами завязывался, т-т-теперь на армян вышел. Он с одним крупным б-б-барыгой перетирал… Амбарцумян, Размик, там, не помню, хуязмик… Костян его давно ведет. Костин человечек д-д-дунул, что этот барыга говорил с т-т-тем химиком… Тут я все понял! Это ты и есть т-т-тот химик!

– Сань, слушай…

– Это т-т-ты слушай! Костян хороший мужик, не крыса. Я ему откровенно все рассказал, посоветоваться чтобы, типа. Он говорит: б-б-быстро вразуми своего охеревшего писателя, чтоб он от этой темы п-п-подальше держался! Потому что, во-первых, армяне сейчас в п-п-плотной разработке. Они касательство имеют к делам по Д-д-дулевскому фарфоровому заводу и п-п-по Бронницкому заводу. А во-вторых, пусть этот химик вообще про золотарей забудет, его нахлобучат, и вся его химия к-к-кончится.

– Саня…

– К-к-колись – плавишь рыжье?