ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Львович Быков

— Подожди, недолго мне бегать, — сказал Бороздин.

— И то, недолго. Хорошо еще, если добежим. Ладно, пошли.

Она долго вела его темными дворами, среди каких-то ям, рытвин, канав, брошенных тряпок, мотков проволоки, свалок… Много, слишком много было земли. Ее не обрабатывали, она замусоривалась, на ней рос бурьян, ее рыли и уродовали, начинали прокладывать дороги и бросали, строили дома и недостраивали. Губернатор никогда еще не ходил по окраинам. Его пронзила внезапная мысль о том, что именно среди этих еле освещенных халуп, на свалках, в ямах и колодцах, где живут васьки или прячут трупы, ему придется теперь ночевать. Запах мокрой земли мешался со смрадом помоек. Все раскисало, разлелось, пузырилось, и ничему больше он не был хозяин.

— Долго нам идти? — спросил он.

— Долго, кружной путь. Много у тебя денег с собой?

— На карточке хватает. Карточка с собой.

— Надо будет снять. Заблокируют они тебе.

— Хорошо, в городе снимем.

— Ты не робей, — сказала она вдруг. — До Дегунина довезу, а там, глядишь, все получится. Этот ребенок, что во мне, — он ребенок не простой. Большую силу мне дает, кстати. Я до него помнишь какая слабая была? Ветром шатало. А теперь дойду. До Дегунина дойду, и до гор дойду. И тебя доведу, куда скажешь. Ты потом сюда вернешься, тебя наши любят. А твои простят, у них мало таких, умных-то.

— Видно будет, — сказал Бороздин.

— Нам бы до электрички добраться, — сказала она. — Где железная дорога, я проживу.

3

В соседнем городе он снял с карточки все деньги, и вовремя: когда два часа спустя, на вокзале, решил проверить, заблокировали ли счет, — доступа к нему и впрямь не оказалось. Деньги Аша заботливо рассовала по его и своим карманам; он думал, что после бессонной ночи и пяти часов в тряском междугородном автобусе она будет чуть жива, — но она словно крепла с каждым шагом, и состояние бездомности было для нее самым естественным. И то сказать, она не радовалась, когда он ввел ее в свои хоромы, — с чего ей было огорчаться, когда всего этого больше не было? Оно ведь было чужое, не свое.

— Мы давно так привыкли, — сказала она, угадав его мысли. — У нас своего, почитай, и нет ничего. На своей земле, как на чужой. Странствие — самое наше дело. Васьки тоже все странствуют, их за это святыми людьми зовут. Они потому и странствуют, что мир этим спасают.

— Как спасают? — машинально спросил Бороздин.

— А чтобы начало не началось. Они по кругу ходят, вот и спасают. Может, весь мир на них держится.

— Почему?

— Должность такая, кружиться. Вы их васьками называете, а у нас они соколы. Сокол — он окол ходит, круг рисует. Они кружатся, а кольцо ими держится. Теперь-то можно и тебе знать, — добавила она снисходительно, — теперь ты сам вроде как без дома, без дела. Немного — и сокол станешь.

— А волк?

— Волком родиться надо, — обиделась она.

— И что, васьки у вас — святые?

— Святые. Святей — только те, что дорогу строят.

— Какую дорогу? — не понял Бороздин.

— Разную. Раньше такую топтали, теперь железную делают. Железную дорогу строить — это самое святое дело.

— Это зачем? — не понял он.

— Это еще не время. Будет пора — тогда расскажу.

Она рассказывала ему это, как раз когда они подходили к вокзалу. На вокзале в этот день отчего-то проводилась спецоперация по отлову васек, так что Бороздину с Ашей, можно сказать, повезло. Сам Бороздин в бытность губернатором, случалось, несколько раз санкционировал прямые отловы — в особенности когда дело касалось васят, развозимых по приютам, — но особенно старался не зверствовать: в конце концов, от васек не было особого вреда, а что такое распределители, он знал, ездил в показательный московский васятник, когда для губернаторов сделали экскурсию под руководством все того же Тарабарова. Прежде чем они попадали в васятники, их подолгу морили в обезьянниках, досматривали, выясняли обстоятельства, а проще сказать — выбивали из них сведения; половина васек никаких сведений не помнила, и за это их били снова, уже без всякого смысла. Если бы по страшной, невообразимой немилости судьбы губернатору выпала бы судьба работать в обезьяннике или васеприемнике, он бы, вероятно, тоже бил васек. Хуже такой участи была только участь самого васьки.

Решительную зачистку сулили ежегодно, но до нее как-то не доходили руки, да и иностранцы к нам почти уже не ездили — для кого было стараться? Впрочем, то, что происходило теперь на вокзале, по жестокости и масштабности было очень похоже на окончательное решение васятского вопроса. Васек вытаскивали из всех углов, где они обычно ютились, сапогами гнали в открытые грузовики, а кто не шел — тащили волоком; на вокзале густо пахло бомжом. Публика смотрела с явным одобрением, лишь немногие в ужасе отворачивались, кто-то пытался объясняться с милицией — милиция никого не слушала. Большая часть васек шла в машины покорно, тупо, с тем вечным неопределенно-несчастным выражением лица, с которым они скитались по своим темным маршрутам; лица у всех были темно-желтые, опухшие, клочья волос на головах — свалявшиеся, как шерсть в старой куртке; почти у всех непременно была в одежде какая-то красная деталь — некогда красная, точней сказать, ибо на васьках вся одежда была одного бурого цвета; несмотря на лето, многие были в вытертых кацавейках. Некоторые из них сопротивлялись, но молча; только одна машка, в которой от женщины был только пронзительно-визгливый голос, цеплялась за все фонарные столбы и умоляюще орала менту:

— Зая! Зая! Зая!

Мент продолжал тащить ее к машине, потом ему надоело ее беспомощное сопротивление, и он одним движением зашвырнул ее в грузовик; она пролетела, кажется, метра три. Как только она плюхнулась в машину, на другие дряблые тела, визг тотчас прекратился. В суматохе отлова губернатор и Аша, оба прилично одетые, даже не без некоторого лоска, спокойно прошли к поезду, идущему на Барнаул.

— И ты скажешь — это ваши святые?! — не выдержал губернатор.

— Молчи, — сказала Аша. Губернатор видел, что она до крови прикусила губу.

— Что с тобой?

— Одного слова… одного слова моего хватило бы — отпустить их всех, — сказала она. — Я бы ментам сказала, и все. Твоим когда говорила, всегда отпускали.

— А ты говорила? Не знал.

— Не все тебе знать.

— Что за слово?

— Нельзя мне сейчас, сам знаешь. Да и не примут они теперь ничего от меня.

Она оглянулась. Грузовик уже заводился, васек увозили — но некоторые из них стояли у борта