Падение Стоуна - Йен Пирс

У него ушло две недели, что в целом было неплохо, и к концу этого срока он представил список из четырех имен. На меня это произвело впечатление, ведь профессионализм в любой области достоин восхищения: за сравнительно короткое время Элизабет покорила графа из русского посольства и банкира, одновременно женатого и баснословно богатого. В дополнение имелся композитор прогрессивного толка, который ограниченный финансовый успех восполнял наличием очень богатой жены; а четвертый был наследником, иными словами, вполне вероятным получателем огромного состояния, но без каких-либо личных достоинств. К тому времени, когда Элизабет с ним покончила, состояние значительно уменьшилось. И это произошло еще до того, как она приобрела репутацию знакомства с принцем Уэльским. Вскоре после ее возвращения в Париж композитор был заменен (в этих делах она была совершенно безжалостна) на министра финансов, в чьем обществе я встретил ее в Биаррице, а еще через несколько месяцев был выброшен наследник с истощившимся состоянием. Каждый из них делал ее богатой. Все вместе они быстро сделали ее необыкновенно богатой: например, каждый полностью брал на себя аренду особняка, платил ее слугам и подносил ей щедрые подарки драгоценностями, которые она хранила в несгораемом шкафу и каждая из которых имела ярлычок с именем дарителя, чтобы она не ошиблась в выборе, когда к ней приходили с визитом. Четыре пятых ее дохода после уплаты части долгов были умело вложены.

К тому времени, когда я получил доклад Жюля, я познакомился с тремя из этих лиц на различных приемах, на которые она меня приглашала; и должен сказать, все они вели себя с таким тактом, что я никогда не догадался бы о причинах их присутствия. Каждый обходился с Элизабет с величайшими уважением и учтивостью и без малейшей тени неуместной фамильярности. Если кто-то подозревал о роли остальных, то, опять же, не позволял себе даже намека, но беседовал свободно и вежливо, как с любым другим знакомым.

Взамен она была абсолютно тактична и никогда не давала повода для смущения или неловкости — хотя по меньшей мере один или два были бы счастливы, если бы стало известно, что они ее покорили. Каждый был человеком высоких личных достоинств — я говорю не в финансовых терминах, хотя, безусловно, были применимы и они, — но с точки зрения характера. Если не считать Рувье, чье появление показалось мне странным отсутствием вкуса с ее стороны. Где бы она ему ни обучилась, Элизабет владела искусством выбирать. Своих акционеров она в дополнение к прочим оказываемым услугам одаривала своего рода лояльностью, и они откликались.

Каждую неделю она приглашала с десяток гостей. Исключительно мужчин: если у Элизабет и было «слепое пятно», то заключалось оно в почти полнейшем пренебрежении остальными женщинами. Мужчины не пробуждали в ней ни зависти, ни соперничества; женщины делали это часто и остро. Не рискну зайти так далеко, чтобы сказать, что она презирала особ своего пола, но была невысокого о них мнения. Следует сказать, что многие женщины сполна отвечали ей тем же, инстинктивно питая неприязнь к ней, подозревая ее или боясь. Многие были бы рады способствовать ее падению. Это было ее уязвимое место, и еще более потому, что сама она его не сознавала: неожиданная близорукость у той, которая в остальном видела так ясно.

Через месяц или около того я удостоился быть принятым во внутренний круг поклонников, которые проводили в ее обществе вечер каждого четверга. Мне никогда не предлагалась, да я бы и не принял, роль одного из ее акционеров. Во-первых, у меня не хватило бы средств, а кроме того, мне больше нравилось существующее положение вещей.

Она хорошо руководила своими вечерами. К обсуждению допускалась любая тема; она лишь настаивала, чтобы разговор велся на самый цивилизованный манер. Споры она допускала как основу беседы, но любой пыл или эмоции воспрещались совершенно. Я встречал многих мужчин, которые деловые переговоры вели с меньшим умением, чем она свои вечера. Она умела убедить приглашенных, что они члены особого кружка, невероятно проницательные, остроумные и здравомыслящие, и что эти качества на какой-то таинственный лад особо блистали в ее присутствии. Я уж точно считал, что в те вечера мои замечания были остроумнее, мои шутки искрометнее, мои суждения о мире глубже, а ведь я был много осторожнее большинства остальных.

Еще вечера у нее были неподдельно интересными и приятными. Заведенный порядок оставался неизменным: ужин из отличных блюд в сочетании с лучшими винами, на выбор которых она тратила значительную часть предыдущего дня, так чтобы у ее повара все было наготове, затем беседа, длящаяся до половины двенадцатого, а тогда хозяйка вставала и говорила нам — совсем просто, — что настало время уходить. Вечер мог бы показаться бесформенным: иногда мы распадались на группки и обсуждали разные темы, иногда разговор становился всеобщим. Сама Элизабет редко высказывала собственное мнение, она скорее задавала вопросы, иногда уважительно, иногда в шутку, выказывая свою точку зрения реакцией на мнения других. Лишь в вопросах литературы она выражала свои суждения и в них продемонстрировала, что на удивление хорошо начитана на французском, русском и немецком языках. В то время, как вы помните, Русская Душа и Духовность были в большой моде, и все обязательно должны были уметь процитировать наизусть большими кусками «Анну Каренину». Английскую литературу Элизабет в то время не знала вовсе.

Многократно повторялось и что французы самые искусные собеседники в мире, и что искусство беседы умирает. Первое верно, и если правда, что с Революции искусство приходит в упадок, то беседы ancien regime были поистине великолепны. Я начал предвкушать приемы у Элизабет как пик своей недели зачастую бесприбыльных трудов. Зимой они проходили в гостиной особняка, который она сняла на рю Монтескье, где десятки свечей и огонь в камине привносили в беседу ощущение уюта. Это был большой зал с высоким потолком, около пятидесяти футов в длину и тридцати в ширину. По одной длинной стене тянулись окна, выходившие на застекленную веранду с пальмами и птицами; в стене напротив широкая дверь открывалась в гостиную поменьше. Повсюду — фарфор, камеи и серебро, стены были увешаны гобеленами и картинами, в большинстве итальянскими и французскими. Многое из обстановки сдавалось вместе с домом, который она сняла у маркиза д’Алансона, жившего тогда в Мексике, где он скрывался от полиции. Но она привнесла собственные штрихи, и как раз они были выбраны с большим тщанием — опять же, где она научилась разбираться в таких вещах и как избежала вульгарности прошлых товарок, я понять не мог.

Звучит очень деланно, и отчасти было таковым: деланным в той же мере, в какой опера или симфония отличны от какофонических завываний оркестра мюзик-холла. Кое-кто глумится над такими собраниями, порицая за церемонность и недостаток спонтанности; они считают, что убеждения лучше всего проявляются посредством громких голосов и резких словесных выпадов, что вежливость обеспечивает победу банальности. Отнюдь. В ее салоне я узнал, что учтивость — тяжкая наука, что убеждать других, не прибегая к уловкам демагогов или крикунов, требует большого ума, особенно если аудитория умна и образованна. Учтивость поднимает мысль на высочайший уровень, особенно когда тема беседы спорна. И салоны, бывшие тогда главными палатами прений французской политической, финансовой и интеллектуальной элиты, гораздо более важными, чем палата депутатов, всегда ставили учтивость превыше всех прочих качеств.