Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

Оба — капитан и Санчес — возвышались сейчас над распростертым на тюфяке Христофором.

— Что скажешь, Санчес? — В голосе Ксеноса звучали и надежда, и угроза.

«Лекарь» кивнул на больного: багровые синяки под глазами, мертвенная бледность, белые губы, заострившийся нос…

— А что тут скажешь, синьор капитан? Сами взгляните. Совсем плох. Не ест и не пьет вторые сутки. Уходит… Священник нужен.

Христофор больше не метался. Лежал вытянувшись. И Ксенос не выдержал: наклонился к нему, тряс за плечи, ерошил его слипшиеся волосы и орал надломленным от тревоги голосом:

— Открывай глаза, кому я сказал! Только посмей у меня умереть! Только посмей… Христофорос, «крысенок», слышишь? Слышишь меня?!

В бессильной ярости подскочив к плотнику, схватил его за грудки:

— Ты… если ты мне его не спасешь! Я тебя… тут же… за борт… рыбам! Рыбам, слышишь! Неси еще своих склянок, все, какие есть, неси!

— Не осталось у меня больше никаких склянок, капитан. Все пустые. Не помогает ничего, — ответил плотник твердо, расправляя рубашку, освобожденную из лап Ксеноса. — Тут не лекарь, тут священник нужен.

Совсем, казалось, бесчувственный Христофор как раз в это самое мгновение простонал и зачастил что-то в бреду по-генуэзски. Оба переглянулись. Ксенос радостно закричал:

— Жив он, жив, крысенок! Слышишь?! Он молодой, сильный! Я тебе покажу «священник»!

Плотник Санчес пожал плечами:

— Был бы священник, может, почитал бы, да и отмолил его у смерти.

На «Пенелопе» не было корабельного духовника. Прежний, брат Винсенте, иеронимит[234], после целой недели непрерывного пьянства в Кадисе неожиданно кулем повалился на лавку таверны и умер.

— Ведь как назло — ни одного монаха хоть какого-нибудь на корабле, а до Венеции — еще целый день и ночь пути, — уже утихомирившись, проговорил капитан.

Плотник скорбно покачал головой и ушел.

Ксенос смахнул со стола портоланы, сел на прикрученное к полу, жалобно скрипнувшее капитанское кресло, раскрыл большую корабельную Библию и склонился над первой попавшейся страницей. Буквы расплывались перед глазами (и не только из-за навернувшихся слез, видел он уже совсем плохо), поэтому читал трудно — прерывистым, спотыкающимся речитативом, бормоча про себя перевод латинских слов на португальский или греческий. Читал, упрямо наклонив голову, словно собирался бодаться с судьбой, сознавая одно: все, что нужно для спасения призренного им когда-то мальчишки, — это читать и читать вслух из большой, пахнущей кислой кожей книги, все равно что, только не оставливаться. Отрывок ему попался странный:

«…qui sunt isti qui ut nubes vo-volant et quasi colum-colum-bae… — Голубь, это же имя его, Коломбо! — ad fenestras — В окно? Голубь в окно? — sms… me enim insulae ex-ex-pec-tant… — Острова ждут… ждут острова. — et naves maris — Корабли в море — in principio ut add-du-ucam — filios tuos — Сыны твои, — de longe argentum — Серебро. — eo-eo-rum et aurum — И золото… и золото! — eorum cum eis nomini Domini Dei tui et Sancto Israhel quia glorificavit te… non audi-audi-audi — Тьфу ты! — etur ultra — iniquitas… in terra tua — vastitas et contritio — Вражда, насилие? — in terminis — Закончится… вражда закончится…?»[235]

Только читать, только не останавливаться! Когда какие-то слова повторяются многие века с мольбой и надеждой столькими глотками, уже одно это дает им святость. Время от времени Ксенос взглядывал на больного. Христофор не открывал глаз, но веки его подрагивали: жив…

…Христофор чувствует запах свежеоструганного дерева, как пахнет в мастерских гробовщиков или мебельщиков, и открывает глаза, и тут видит, что оказался — внутри недостроенного остова корабля, похожего на обглоданный скелет огромного зверя, среди рабочих на какой-то шумной, большой верфи. Ветер вздымает пыль, баламутит море, и оно недовольно рокочет в ответ. Люди стучат топорами, муравьино копошатся внутри и снаружи неподвижного остова, смеются, переговариваются на португальском, кастильском, генуэзском и еще каких-то других, не понятных ему языках. Вдруг гомон и стук топоров начинают стихать. Толпа расступается, оттекает, как отлив, дает кому-то дорогу. К недостроенному кораблю, среди шпангоутов которого — Христофор, приближается высокий рыжебородый пожилой человек. О высокие его сапоги бьется шпага в серебряных ножнах. От сильного ветра он придерживает шляпу, но ее потом все равно сносит ветром. Человек останавливается прямо перед ним.

— Как назвала тебя мать? — Незнакомец смотрит на него пристальным, чуть насмешливым взглядом светлых глаз. — Подойди, хочу посмотреть на тебя поближе.

— Я Христофорос — «несущий Христа»! — кричит он в ответ почему-то по-гречески, как его иногда называл Ксенос, и бросается искать выход из корабельного скелета, меж «ребер» которого свистит ветер, как в вантах. Он в отчаянии: найти выход оказывается не так легко. Он недоумевает: кто же этот знатный человек и почему пожелал узнать его имя? И что это за местность, и кто эти люди? Вот-вот выберется он из недостроенного корабля, отряхнет пахучую стружку с плеч и спросит обо всем этого человека с такой прекрасной шпагой. Но… «ребра» недостроенной каравеллы вдруг умножаются, словно новые зубы растут из челюсти, зазоры между ними все уже — не протиснуться, не вылезти! Недруг Христофор, похолодев, осознает: никакой это не остов корабля, он — внутри проклятой, огромной ткацкой рамы, и стоит эта неподвижная рама прямо на берегу, и толстые нити основы и утка, словно живые, уже тянутся к нему и опутывают его словно мохнатые, нескончаемые паучьи лапы, и деревянные перекладины рамы положены так, что ему ни за что не протиснуться наружу. Люди вокруг исчезают, остается только этот высокий пожилой человек, у которого ветер давно унес шляпу, но он не обращает на это никакого внимания. С развевающимися седыми волосами он стоит и смотрит, как Христофор мечется, и бьется, и пытается разорвать нити и выпутаться, но ничего у него не выходит. И человек качает головой, словно получив подтверждение каким-то своим, не слишком радостным мыслям, поворачивается и уходит. Слезы подступают у Христофора к горлу от беспричинного, но острого чувства, что с уходом этого седого человека упущенным оказалось что-то очень важное.

И тут Христофор видит мать: изможденная, босая Сусанна проходит мимо его ткацкой рамы-клетки. Она идет, словно сомнамбула или слепая, высоко подняв голову, глядя прямо перед собой. И повторяется прежний кошмар: мать не видит Христофора, не слышит его криков. Он еще отчаяннее набрасывается на неподдающиеся перекладины. Поравнявшись с ним, мать вдруг останавливается и что-то поднимает с земли. Он видит: это мертвый птенец: безжизненно свисающая голова, глаза, затянутые черными пленками. Сусанна кладет птенца в свою холщовую, нищенскую суму, и тот, видимо, оживает, начинает биться внутри, стараясь освободиться, но Сусанна не обращает на бьющуюся, «живую» суму никакого внимания и продолжает свой медленный путь, не оглядываясь.