Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл

— Нет уж, не надо, не для монаха такие рассказы, преподобный брат Корвин, — нашелся Христофор, замерев с пустой кружкой в руках.

— Нет, мысли твои — не только о женщинах. Мучит тебя другое. Столько раз ты сидел в портовых тавернах и думал: не придешь к отплытию, не вернешься на «Пенелопу», начнешь новую жизнь. Но не мог решиться. Тебе страшно. Ты боишься неизвестности, боишься быть никем на другом корабле, боишься все начинать сначала среди более сильных и беспощадных. Ты боишься сойти с «Пенелопы» даже ненадолго, потому что уже не знаешь, как нужно жить на суше, как говорить с непродажными женщинами. И ты находишь себе оправдание: остаешься, мол, потому, что тебе жаль старого пьяницу Ксеноса, уверяешь себя, что ты ему нужен. Твой страх — это единственная правда, все остальное — ложь. Ты хорошо научился верить собственной лжи.

Проклятый монах, как мог он подслушать даже мысли?!

На палубе раздалось шлепанье чьих-то босых ног, чуть погодя — звук мощной струи, кашель, харканье, звук распластанного по доскам плевка, хриплое кастильское проклятье, опять шаги, и все стихло.

— Безродный, везде чужой вечный бродяга Ксенос и латаная-перелатанная «Пенелопа» — это все, что у тебя есть, здесь ты вырос. Но ты сам хорошо знаешь: «Пенелопа» не проплавает долго, а ее капитан все реже бывает при памяти. У него все меньше денег, чтобы платить хорошим морякам. Посмотри, с кем вы ходите теперь между Канарами и Азорами! «Маленькие крысы» да пропойцы. Это сброд, который Ксенос собирает в портах, который ни один капитан просто не подпустит к сходням. Они не понимают даже человеческой речи, только палку и плетку в руках Ксеноса. Они работают, только чтобы заработать на выпивку. Это твоя жизнь. И пока ты боишься, ничего не изменится.

Неожиданно брат Корвин засмеялся так радостно, как смеются дети или безумцы, и Христофор даже вздрогнул. А монах вдруг зачастил тоненьким детским голоском, словно дразнилку:

— Ах, ах, несчастный мальчик! Мальчик ударил кочергой своего padre! Несчастному мальчику снятся страшные сны!

Христофор смотрел на монаха с ужасом: откуда тот все узнал, мерзкая обезьяна?!

— Откуда ты… — процедил он сквозь зубы с угрозой.

Голос монаха совершенно изменился, стал задушевным и проникновенным.

— Ты бредил на своем языке, когда я пытался спасти тебя от смерти святыми молитвами… — ответил Корвин на лигурийском диалекте, да с такими верными интонациями, что Христофору показалось — это говорит его отец, Доменико. — Впервые тогда ты поступил не как маленький запуганный ткач — ты ударил по голове свой вечный страх. Так его! Кочергой! — Монах рубанул воздух. — Но…— Он изобразил шутовской испуг. — Но это тебя тоже навсегда испугало! А почему? Сядем, я давно хотел говорить с тобой, ждал тебя на исповедь, но ты боишься исповедей…

Монах отошел к борту и сел, облокотившись на него. Чтобы побороть тревогу и дать себе время на обдумывание, что же делать и что говорить, Христофор зачерпнул воды и медленно пил. Корвин скинул капюшон, расслабленно оперся о борт спиной и вытянул ноги в сапогах с чьей-то чужой ноги; их стоптанные подошвы казались огромными для его тщедушного тела. В обожженных больших, оттопыренных ушах монаха было что-то одновременно нелепое и ранимое. Он наблюдал, как Христофор пьет, с выражением удовлетворенного охотника, жертва которого уже — в силках. Хотя, ведь и на «Белой голубке» все начиналось хорошо… Главное, найти и разговорить какого-нибудь глубоко раскаивающегося грешника. Этого добра на кораблях обычно хватало.

Одиноко метались корабельные лантерны на мачтах, знающие о своем бессилии перед бесконечной тьмой моря и замирающие от собственной дерзости. «Пенелопа» шла ходко. Из трюма доносился дружный храп. С высоты мачтовой корзины впередсмотрящий по-португальски перекрикивался о чем-то с рулевым на castilla do proa.

— Брат Корвин, ада я страшусь только потому, что там наверняка поджидает меня отец, — сказал Христофор Корвину, садясь с ним рядом.

Монах горько засмеялся. И сказал по-кастильски:

— Глупец. Ты думаешь, что ад — это пещера, где черти топят котлы и кто-то кого-то ждет? Что ад — это боль, причиняемая нашей коже, костям и мускулам? Глупец. Самый страшный на свете ад — вот он где! Вот где! — Монах энергично постучал по струпьям у себя на темени. — Не очень-то ты умен, если до сих пор этого не понял.

— Что мне делать? Вернуться в Савону? Постараться искупить вину перед матерью, братьями? — Христофор сжал виски руками и посмотрел на брата Корвина вопросительно.

— Да-да, конечно, конечно: возвращайся в свою Савону, маленький ткач! — произнес Ковин издевательским тоном. — К чему ты вернешься? К своей клетке — ткацкой раме в полутемной мастерской? — Христофор взглянул на него с ужасом: неужели монаху известны даже его кошмары? — И запомни: самое глупое дело на земле — возвращаться. Никому и никогда не удавалось еще это сделать: вернуться, особенно после долгих лет. Только глупцы колотятся до кровавых кулаков в запертые двери прошлого. Даже если им и удается приоткрыть эти двери, их ждут одни разочарования — опустевшие дома, ставшие незнакомыми города и чужими — люди. Поэтому даже не пытайся.

Это монах сказал опять на отличном лигурийском диалекте. Христофор молчал в изумлении.

Монах увидел это и добавил почти ласково:

— А пока — живи как жил, вози патоку, мучай себя глупыми видениями и воспоминаниями. И придет день — умрешь от лихорадки или дурной болезни, или тебя смоет волной. Если не сопьешься на этой дырявой посудине со своим богохульником капитаном. Не ты первый, и уж конечно, не ты — последний.

— Скажи, что мне делать?! — обхватил голову руками Христофор. — На этом корабле я нашел убежище от…

— Отцеубийства?

— Да, отцеубийства… — Слово было произнесено Христ-фором впервые. — Разве не сказано в Послании святого Павла к Римлянам: «Stipendium peccati mors est»[238]? He потому ли, спустя столько лет, на меня наслана была болезнь, наказание за грех? Ведь я едва не умер…

— Так не умер же! — странно захихикал монах. — Честно говоря, последний пересмотр взгляда на взаимосвязь греха и смерти привел к выводу о том, что он… как бы это помягче… не совсем отражает истину. Грешники оказались способны жить по совершении греха довольно долгое время, либо стараясь искупить его, либо совершенно о нем не думая и даже получая удовольствие от жизни.

Стало зябко от рассветного сырого ветра. Христофор вдруг подумал о том, что не смог бы сказать, сколько доминиканцу лет. Тридцать, пятьдесят, больше?

— Что привело тебя в море, брат Корвин?

Весь тон, и голос, и лицо монаха совершенно изменились. Всю веселость, все шутовство как рукой сняло. Он вдруг порывисто встал, выпрямился (худоба его была такова, что тело с трудом угадывалось под грубой черной рясой, подхваченной грязной бечевкой). Брат Корвин проговорил взволнованно, словно сказать такое сидя было святотатством: