Самарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

— Говори: «вор и изменник Стенька Разин», — подсказал дьяк и сурово глянул на смутившегося мужика.

— Да, так… Стенька Разин, — замотал головой Мишка Ушаков, — стоит под Самарой, а самаряне-де своровали и свой город ему сдали без всякого будто сражения. Иные казаки…

— Говори: «воры и разбойники», — вновь надоумил мужика дьяк.

— Да, так… Те воры, казаки-разбойники говорили: «Вот, дескать, кабы так же атаману поклонились бы стрельцы да посадские Синбирска да Казани, то и к Москве дошли бы скоро!»

— Еще что в воровских умыслах успели выведать? — спросил дьяк Ларион, видя, что мужики переглянулись, не зная, что им еще сказать этому неприступному воеводскому любимчику.

— Как же! Вспомнил! — заволновался мужик помоложе, Юшка Карандашев. — Еще один из казаков-воров-разбойников говорил, что вор-изменник Стенька Разин хочет быть непременно под Синбирском на Семен день![123]Да, аккурат на Семен день, сказывал. И того ж часу намеревается приступить к городу, чтоб успеть взять город до прихода воеводы Урусова, о котором наслышаны в Самаре, якобы он с сильным войском стоит под Казанью, а может, идет уже сюда…

Дьяк открыл ящик стола, отсчитал десять новгородок, отдал мужикам за радение к службе великому государю и отправил, велев спешно позвать посадского человека Ульяна Антипова, да тот, женка сказала, уже парится с дороги в бане.

Рано поутру, придя в приказную избу пред очи воеводы князя Ивана Богдановича, сумрачный, чем-то крепко обиженный Ульян повторил почти то же, что и дворовые мужики Горского, лишь добавил, что бежали они ночью от казаков. Бежали лесом, убоявшись, что их засадят гребцами на струги.

— У меня дома, батюшка воевода, женка приболела, грудью мается… Как день — ничего себе, дышит баба, а ляжет в кровать вздремнуть — свистит у нее внутрях, кашлем заходится… А теперь я взял подряд у земского старосты изготовить сколь смогу двадцативедерных кадей. Так ты, воевода-батюшка, отпусти меня к той работе. Был, правда, с нами еще какой-то справно одетый мужик, может, из Самары кто бежал из детей боярских, но наряду схож, лицо у него повязано тряпкой, один глаз виден. Но он не сказывал о себе ни слова, а в Синбирске невесть куда делся… Может, он знает больше, чем мы, мужики глупые…

— Иди, иди, — поспешно махнул рукой на посадского воевода, вспомнив, что Кривого он принял у себя в хоромах поздним вечером один, даже дьяку не доверился, потому как Кривой клял всех дьяков и подьячих ворами и изменниками. Воевода решил определить его в тайные ярыжки, чтоб слухи и вести носил только ему и в собственное ухо… Иван Богданович встал у окна, задумавшись, пока дьяк Ларион, кашлянув в кулак бережно, изрек за спиной:

— Надо бы великому государю отписать…

Воевода прошелся от окна к столу, рассеянно поворошил старые бумаги, двинул их на край.

— Отпиши сам, о чем поведали мужики… я от себя малость добавлю, как начало будет готово.

Дьяк заскрипел пером, то и дело клоня голову с плеча на плечо, будто его сзади за волосы кто таскал. Когда кончил писать, поднял на воеводу выжидательный и чистый взгляд ясных голубых глаз.

— Чем кончил? — спросил, остановившись около стола и наблюдая за работами в кремле присланных с посада плотников. — Зачти предложение…

— «Чтоб ему, вору Стеньке, взять город Синбирск до прихода кравчего и воеводы князя Петра Семеновича Урусова с ратными людьми». Гоже так?

— Добро. Теперь пиши наше слезное увещевание ускорить приход князя: «И только, государь, замешкаютца твои, великий государь, полки, чаять от него, вора, под Синбирском великой беды, потому что в Синбирску, в рубленом городе один колодезь, и в том воды не будет на один день! А кравчий и воевода Петр Семенович Урусов из Казани и стольник князь Юрий Никитич Борятинский с Саранска с ратными людьми в Синбирск августа на двадцать седьмое число не бывали». Прописал? Что, пальцы сводит? Ну ин покрути ими малость. Пропиши с моих слов, что от посадских здешних людишек чаять нам большого опасения, смотря на низовые города, которые вору Стеньке сдаются без супротивления. А еще пропиши великому государю, что мы, стрельцы московские со своими командирами, синбирские добрые люди, сядем в кремле в крепкую осаду и будем стоять намертво… Ты пиши, а я покличу нарочного, кто в Москве свычен как дома. — И выглянул из двери. — Эй, подьячий! Покличьте нарочного в Москву из приказа Васьки Бухвостова кого ни то! Живо!

Молоденький светловолосый писаришка вскочил с лавки у крайнего стола, мотнул головой в поклоне и побежал звать.

Через двадцать минут явился стрелец, высокий, уверенный в себе, при сабле, с ружьем за спиной, а бердыш оставил в приказной горнице. Назвался Варфоломейкой, поклонился воеводе.

— Бери вот пакет да вези в приказ Казанского дворца. Отдашь в руки либо боярину князю Якову Никитичу Одоевскому, либо думному дворянину Лариону Дмитриевичу Лопухину. А случится так, что этих не будет, отдашь дьяку Федору Грибоедову или дьяку Петру Самойлову. Уразумел? Да чтоб не мешкал в дороге по кабакам, отписку привезешь ко мне из Москвы за четвертым сентябрем, не позднее! Я знаю, сколь туда ден ехать.

— Не изволь беспокоиться, князь воевода Иван Богданыч. В тот же день и явлюсь в приказ, как велено… ежели жив буду. По смутному времени шалить сызнова в глухих местах начали.

Выпроводив нарочного, воевода взгрустнул:

— Теперь ждать, кто кого у Синбирска опередит…

— Все во власти Господа, — перекрестился на эти слова дьяк. — Так уж на Руси получается: под кем лед трещит, а под нами ломится.

Воевода вспомнил погибших уже государевых наместников от Астрахани и до Самары, тоже перекрестился.

— Кто на Москву едет пировать, а нам садиться в осаду горевать… Слышь, Ларька, пошли еще нарочного к князю Юрию Борятинскому в Саранск, чтоб поспешал нам на выручку! Который промешкает, то через мое слово великий государь напомнит ему старый закон, что простолюдин за свою вину платит головою, а князь — уделом!

Дьяк Ларион поклонился и снова заскрипел пером, сочиняя послание к воеводе Борятинскому.

— Кто кого у Синбирска опередит? — чуть слышно шептал князь воевода Милославский и с мольбой во взоре глянул на иконостас: лик Иисуса Христа в золотом окладе сверкал за горящей лампадой…

— Спят в Самаре, что ли? — удивленно дернул плечами сотник Михаил Хомутов, стоявший в окружении друзей на носу головного струга. С поднятыми парусами струги из-за изгиба Волги близились к городу. В волнении, свойственном молодому еще, едва за тридцать лет, человеку, сотник пощипывал короткие усы, на скулах играл легкий румянец: спешил к дому, где его ждала самарская русалочка Анница!

Близок родной двор, близок! Уже хорошо различимы башни крепости и купола церквей. Над холмистыми отрогами взошло солнце, надутые ветром паруса окрасились в розовый цвет, и по-иному, ласково журчала вода вдоль борта струга.