Под флагом цвета крови и свободы - Екатерина Франк

– Я слушаю, – вздернув подбородок, просипел рулевой. Эрнеста прищурилась – не то злорадно, не то оценивающе:

– У вас когда-нибудь был роман с женщиной? Я имею в виду – с настоящей, знающей себе цену женщиной, которая не позволила бы вам поднимать на нее руку, унижать и срывать на ней свой дурной нрав… Или та ярость, что сидит в вас уже столько лет, и прежде говорила вам, что от таких людей вам следует держаться подальше – не то они так и будут давать вам урок, который вы усвоить не в состоянии? – Последние слова, звучавшие особенно резко, она произнесла вдобавок жестким, обвиняющим тоном, и Эдвард против воли ощутил желание подойти ближе, чтобы в случае чего сразу быть готовым защитить слишком бесстрашную девушку. По лицу Моргана видно было, что выпад достиг цели: первые несколько секунд он сидел, тяжело и тупо моргая со сведенными у переносицы кустистыми бровями, и, похоже, не совсем понимал сути обращенного к нему вопроса; но затем прежняя ярость вновь появилась в его черных глазах. Все еще сидя, он медленно, всем корпусом наклонился вперед, так, что дубовый стол заскрипел под его локтями – Эрнеста даже не шелохнулась, спокойно и с каким-то издевательским любопытством наблюдая за его перемещениями, и Дойли против воли дернулся в их сторону, положив руку на рукоять сабли – слава Богу, пиратские обычаи не запрещали постоянно носить с собой оружие, не снимая даже во время принятия пищи.

– Так что же, мистер Морган? – бесстрашно спросила Эрнеста, по–прежнему твердо глядя в его затопившие радужку и разве что не полыхавшие алыми искрами зрачки. Дойли, бросив бороться с собой, подошел к ним и встал на шаг справа от девушки – не поворачивая голову, она едва ли могла его заметить, однако сам он при необходимости сразу же мог оттолкнуть ее себе за спину и выхватить оружие. Непонятно, как, но по мгновенно коснувшейся уголков губ Морено ее вечной снисходительно–понимающей усмешке Эдвард сразу же осознал, что его маневр не остался незамеченным. За его спиной раздался звук отодвигаемого сиденья – Рэдфорд тоже встал, весомо и отчетливо лязгнув о столешницу окованными металлом ножнами шпаги, и тревожное, громкое дыхание Генри слышалось совсем рядом с ним. Остальные матросы пока что молчали, но молчание это было настороженным и отнюдь не дружелюбным.

– Фрэнки, ты лучше не дури, дружище, – негромко предостерег старого приятеля боцман Макферсон, разом протрезвевшей от повисшей в воздухе угрозы. Дойли, плюнув на свои принципы, сделал еще шаг навстречу рулевому – теперь их разделяли лишь три фута дубовой столешницы, казавшейся в тот миг не прочнее бумажного листа – вытянул левую руку вперед, крепко сжав локоть Эрнесты, а правую выразительным, отточенным годами службы в армии жестом положил на эфес сабли.

– Мистер Морган, – неожиданно тихо, но твердо произнес Генри, придерживая за запястье имевшего крайне угрожающий вид Рэдфорда. – Мистер Морган, вы сами согласились на это условие. Никто не виноват перед вами ни в чем!

– Господин рулевой, мистер Фокс верно говорит, – набычившись, серьезно заметил один из матросов. Его сосед – тот самый, что препирался по поводу своих пропавших сапог – нахрабрившись, выбрался из–за стола и оказался прямо за спиной Эдварда.

– Мистер Морган, мисс Эрнеста всегда заботилась о нас, и мы все любим ее, – неуступчиво, по–бычьи нагибая голову, заявил он. Рулевой угрюмо посмотрел на него, затем огляделся по сторонам, повсюду встречая серьезные и решительные лица – и, похоже, наконец-то что-то поняв, сдался, уронив на стол тяжелые руки. Затем он снова поднял взгляд – уже на одну Эрнесту – открыл было рот, словно желая что-то сказать, но, подумав, махнул рукой, обреченно и с уже бессильной злостью внезапно подхватил со столешницы полную до краев кружку и одним махом выплеснул ее содержимое себе на голову.

Среди матросов кто-то охнул от неожиданности, послышался сдавленный смешок, скорее удивленный, нежели издевательский, но Морган все равно повернул голову в том направлении, откуда он раздался – Эдвард, воспользовавшись секундной заминкой, все–таки поймал Эрнесту за локоть, заставил встать и быстро, не дав опомниться, отвел в сторону, прикрывая собой и обнаженным лезвием собственной сабли. Рулевой оглянулся слишком поздно, уже поняв, что единственная возможная и безоружная жертва его ярости больше не находится в пределах его досягаемости. Но, казалось, у него самого уже пропало желание с кем-то спорить: смерив Эдварда, а следом за ним и остальных окружающих взглядом, в котором злоба словно была припорошена смертельной усталостью и тупым оцепенением души, он еще раз махнул рукой, проворчал себе под нос какое-то длинное грязное ругательство, тряхнул насквозь мокрой головой, издававшей терпкий запах рома, и медленно, неторопливо удалился прочь из столовой.

Никто не останавливал его – даже Макферсон, единственный из присутствующих, на чьем лице отражалось хоть какое-то сочувствие к нему. Капитан Рэдфорд казался несколько сбитым с толку, однако в свете событий всего вечера можно было сказать, что он испытывал скорее облегчение, нежели недовольство от случившегося; те из матросов, кто раньше успел заметить это, начинали уже пока что тихо радоваться и в голос обсуждать подробности произошедшего у них на глазах минуту назад; со стороны капитанской скамьи послышался негромкий, но искренний смех Генри, сразу поддержанный ободрившимся Карлито. Дойли украдкой взглянул на Эрнесту: по ее непроницаемому лицу, как обычно, трудно было сказать что-то определенное о ее чувствах, однако Эдвард, успевший достаточно хорошо изучить характер этой девушки, отчетливо видел в нем полное отсутствие ожидаемой радости, а вместо нее – напряженную и уже достигшую некоторых результатов работу ума. Глядя вслед Моргану, она в задумчивости покусывала нижнюю губу и хмурила брови, как делала всегда, когда приходилось без инструментов и бумаги, на глаз проводить вычисления и сразу же давать точный количественный ответ. В координатах, маршрутах и предсказании погоды Морено не ошибалась никогда – и что-то подсказывало Эдварду, что человеческая натура понятна ей немногим меньше замысловатых математических формул.

Заметив, что Дойли пристально смотрит на нее, девушка вздрогнула и наконец отвела глаза от темного дверного проема. Медленно, глубоко она вдохнула несколько раз, совершая руками какие-то странные движения перед грудью и животом – лицо ее при этом, тем не менее, стало совершенно спокойным, с намеком даже на некую беззаботность, и Эдварду сделалось слегка не по себе от этой быстрой смены обличья, мастерски надетой маски – затем обернулась к выжидательно уставившимся на нее матросам и чуть заметно, почти искренне улыбнулась:

– Ну что же, славный рулевой Морган предпочел отправиться на боковую, не так ли? Это означает, что… – выдержав театральную паузу, она залихватски выцепила у кого-то из руки уже поднесенный ко рту стакан с ромом и одним махом осушила его, – …что же это означает, ребята? Что можно бросать чинно сидеть здесь, как на каком-нибудь светском чаепитии, и веселиться по–настоящему!

Эдвард застыл, как вкопанный, окончательно перестав понимать происходящее: Морено, с разметавшимися полураспущенными волосами, облитая ярким пламенем фонарей и густыми непроглядными тенями, мерным, неспешно–изящной поступью, невозможной, казалось, для ее хоть и по–женски небольших, но все–таки обутых в тяжелые кожаные сапоги ног, скользила прямо по столу – остальные едва успевали убирать мешавшие ей стаканы и тарелки – не роняя, не задевая ничего; даже старый кряжистый стол словно был горд и доволен такой тяжестью, ни разу не заскрипев, словно в девушке было весу не более, чем в стоявшей до этого на нем посуде. Эрнеста прошлась вперед–назад, красуясь, раскинула в стороны руки, завела их за голову, быстро развязав и сняв со своих блестящих черных волос праздничный малиново–красный платок, небрежно накинула его на плечи, как испанскую мантилью, и затем, подумав пару секунд, негромко хлопнула несколько раз в ладоши, выстукивая какой-то затейливый мотив. Глядела она при этом прямо на Макферсона, и тот, будучи единственным пока что обладателем музыкального инструмента, губной гармошки, которую всегда носил в кармане штанов, оживился.