Под флагом цвета крови и свободы - Екатерина Франк

– Еще никто в моей жизни не смел называть меня трусом.

– Я этого не говорила, – совершенно по–дьявольски усмехаясь ему в лицо, отозвалась Эрнеста. Первые несколько движений вышли у них синхронно, хотя и скорее по счастливой случайности – Эдвард привычно повел, даже не задумавшись о выборе танца, а ловкая девушка, вероятно, попросту с присущей ей молниеносностью уловила основной ритм; но уже спустя пару секунд Дойли осознал, что начал прежде искренне считавшуюся им самим слишком развязной, безмерно осуждаемую его прежними светскими знакомыми тарантеллу. И вторым, куда более поразительным открытием для него стало то, что он оказался не одинок в своем, наверное, все же слишком высоком для его нынешнего окружения порыве: Эрнесте, судя по всему, этот танец был неплохо знаком, а где-то через полминуты нашлась и музыка – причем начатая Макферсоном и дружно подхваченная остальными мелодия действительно отчетливо напоминала основной мотив тарантеллы.

Один раз под ними все–таки угрожающе скрипнул стол, чуть сдвинувшись к стене – когда Дойли, разойдясь, легко поднял свою партнершу в воздух и перекрутил через себя: но Морено лишь звонко рассмеялась в ответ на этот возмущенный протест старой мебели, а следом за ней улыбнулся и Эдвард – неожиданно искренне, без капли прежних сомнений и опасений. Так легко, так спокойно и весело ему не было уже очень давно – пожалуй, с самого дня окончания офицерской школы.

А дальше – закружило, повело уже их обоих, и не на столе, а в толпе остальных пиратов, таких же пьяных и счастливых. Кого-то, совсем уже неспособного стоять и даже сидеть, уносили вниз отсыпаться, и Эдвард еще помнил, как метнулся придержать им дверь, а Эрнеста смеялась ему куда-то в плечо, и сияли счастливые и гордые глаза Рэдфорда над всем этим, где-то вдалеке заливалась губная гармошка Макферсона, вторили ей писк скрипки Халуэлла и хриплый бас, доносившийся из органистра Хоу. А после не было уже понятно ничего – свежий ночной воздух ударил в лицо, музыка пропала, и они с Эрнестой, тяжело дыша и держась друг за друга, со смехом вывалились из трюма на верхнюю палубу.

– Вот ведь… замечательно!.. – окончательно перестав понимать, что происходит, и пообещав себе с утра первым делом во всем разобраться, зачем-то начал Дойли – девушка, улегшись грудью на планшир фальшборта и с наслаждением переводя дух, согласно кивала, и его это пьянило больше всего, заставляя чувствовать себя чуть ли не счастливейшим человеком на свете. – Я думал – пираты… А вы…

– Вы и сами теперь пират, – щурила на него свои невообразимо черные глаза Морено, и Дойли кивал в ответ:

– Эт-то уж точно… А вот только… жаль, что нельзя сразу… вместе… Я же как хотел? Мундир… карьера, должность… в Лондоне, непременно в Лондоне… а сам – тут, с вами!.. И так хорошо… Ненавижу армию. Флот лучше… но в сухопутные войска с повышением переводят. Такая дрянь… а люди все равно идут ведь!..

– Везде бывает и хорошо, и плохо, мистер Дой… Дой–ли, – наставительно заметила Эрнеста, под конец фразы засмеявшись чему-то своему. Посерьезнев, все–таки закончила: – Мне мой отец так говорил. Поэтому важно всегда оставаться на своем месте.

– Сеньорита, а что, если… – заговорил вдохновленный внезапной мыслью Эдвард. – Ведь бывает же удача! Ели бы я смог вернуться… вы бы поехали со мной в Лондон?..

– В Лондон? – склонила голову набок Морено, похоже, всерьез задумавшись над его словами. – А что я там буду делать?

– Не знаю, – откровенно признался Эдвард. – Но знаете… Мы ведь с вами настолько пьяные, что все равно ничего завтра не вспомним… Так что можно начистоту.

– Ну, я-то, положим, кое–что вспомню, – гордо задрав подбородок, заявила девушка и сразу же, потеряв равновесие, почти улеглась ему на грудь. – Я и не так еще напивалась раньше.

– А… как? – поинтересовался Дойли, свободной рукой обнимая ее за талию. Эрнеста рассмеялась:

– О, чего только не было! Как-то раз… нет, этого я вам не расскажу! А вот однажды, когда мы гуляли на Мартинике – захватили тогда «Удачу», помните ее?.. В общем, мне тогда только-только стукнуло шестнадцать, была я тощая, мелкая и глупая… И меня там Винченсо потащил в какой-то бордель – поспорили мы с ним на десять дублонов, как сейчас помню… Ох, ну Билл его и ругал потом!

– В–вас?.. В бордель? – затуманенные алкоголем мозги Эдварда соображали туго, и сперва он даже решил, что ослышался: – Зачем… это?

– Ну, мистер Дойли! – с шутливым возмущением Морено легонько пихнула его в плечо. – За чем обычно в такие места ходят?

– Н–но вы же… женщина…

– А, вы про это! – она беззаботно махнула рукой. – Тамошние девушки не слишком взыскательны. Были бы деньги – а уж как их отработать, они придумают.

– И… вы?..

– Нет, – покачала она головой, снова рассмеявшись: – Говорю же, совсем мелкая была. Сперва еще держалась как-то – на хмелю, да и деньги жалко было – а как мы наверх поднялись… Неловко вышло: та женщина только-только разделась и ко мне подходит, а я цап свою шляпу с тумбочки – и вниз с воплем: «До свиданья!..» Тогда-то мне очень стыдно было, а вот теперь… – задумчиво разглядывая ночное небо над головой, почти прошептала она. Эдвард, внезапно качнувшись, тронул ее за подбородок, пытаясь заглянуть в глаза:

– Сеньорита… А я вам говорил, что у вас очень… очень красивые глаза?

– Нет, мистер Дойли, – помотала головой девушка, утыкаясь ему лицом куда-то в шею. – И это хорошо, что не говорили.

– П… Почему? – растерялся мужчина, неловко обхватывая ее обеими руками за пояс и не давая совсем сползти на палубу.

– Потому… потому что раньше это была бы просто игра… а теперь уже совсем не смешно… – сонно пробормотала ему в плечо Эрнеста, окончательно укладываясь в его объятия – уже даже без намека на самостоятельные действия. Дойли чувствовал, что у него и у самого от выпитого кружится голова и все тело будто плывет в душном жарком мареве – но, глядя на мирно уснувшую на его руках девушку с внезапно нахлынувшей на сердце тоской, он осознал, что именно просто обязан сделать.

Никогда еще путь до каюты Эрнесты не казался ему таким долгим, запутанным и трудным – но каким-то чудом он смог добрести до нее, даже не потревожив свою спящую ношу. Сгрузив ее на широкий сундук, он остановился, подумав, не лучше ли на этом остановиться; затем, собравшись с мыслями и силами, разыскал в углу аккуратно свернутый гамак, натянул, осторожно переложил в него девушку и укрыл вынутой из сундука простыней.

– Спасибо, мистер Дойли. Вы хороший человек, – переворачиваясь на другой бок и совершенно мирно, по–детски подкладывая сложенные ладони под щеку, пробормотала Эрнеста. Эдвард замер, дернулся, словно от удара, обернулся было, но сил в себе взглянуть на ее лицо, чистое и прояснившееся, не нашел. Кое-как он вышел, притворив за собой дверь, полуощупью добрался по темному кораблю до кубрика, повалился в первый же свободный гамак и сразу же уснул мертвым сном.

Наверху, на расстеленной прямо на палубе парусине, уже сидели по меньшей мере десятка полтора страдавших по виду тяжким похмельем матросов. Мучимые тошнотой и головной болью, они все же даже на долгожданной суше не смогли с концами разбрестись по острову до самого отплытия и теперь плотно жались друг к другу, время от времени передавая бутылки с остатками вчерашнего пиршества или вставая и по двое–трое отправляясь на полусогнутых ногах на гальюнную палубу – в одиночку осуществить подобный маневр им было бы трудновато. В другое время Эдвард усмехнулся бы, но теперь все то же смутное чувство, не оставившее его и после продолжительного сна, не позволило ему этого.