Гражданская война и интервенция в России - Василий Васильевич Галин

— Разве это так много? Спросил я.

— Очень. Ведь мы пленных не берем. Это означает, что руки рубить устали, — и тут же добавил: — Мы этому конечно, не сочувствуем и стараемся препятствовать, но озлобление среди наших войск столь сильно, что ничего в этом отношении поделать нельзя»[1913].

Война на истребление, по словам командира одного из лучших полков Добровольческой армии плк. Б. Штейфона, продолжалась до середины 1919 г., и только тогда «определенно обрисовался перелом в наших отношениях к пленным. Если в первый период существования Добровольческой армии война обеими сторонами велась, в сущности, на уничтожение, то к указанному периоду уже не наблюдалось прежнего озлобления. Пленные офицеры и солдаты, если они небыли коммунистами, обычно и без особых формальностей принимались в ряды полонившего их полка»[1914].

Как только одна сторона начинала проявлять гуманное отношение к пленным, отмечал, член правительства Северной области Б. Соколов, то «происходило своеобразное смягчение обычно беспощадной гражданской войны. Красные, узнав, что на белой стороне не расстреливают, стали тоже воздерживаться от применения расстрелов»[1915].

Большевики пришли к необходимости запрета расстрела пленных в ноябре 1918 г. «Для агитации среди белых Бронштейн (Троцкий) составил лично и выпустил воззвание: «Милосердие по отношению к врагу, который повержен и просит пощады. Именем высшей военной власти в Советской республике заявляю: каждый офицер, который в одиночку или во главе своей части добровольно придет к нам, будет освобожден от наказания. Если он делом докажет, что готов честно служить народу на гражданском или военном поприще, он найдет место в наших рядах…». Для Красной армии приказ Бронштейна, отмечал Деникин, звучал уже иначе: «Под страхом строжайшего наказания запрещаю расстрелы пленных рядовых казаков и неприятельских солдат. Близок час, когда трудовое казачество, расправившись со своими контрреволюционными офицерами, объединится под знаменем советской власти…»[1916].

Сам Деникин в том же ноябре «отдал приказ, обращенный к офицерству оставшемуся на службе у большевиков, осуждая его непротивление, и заканчивая угрозой: «Всех, кто не оставит безотлагательно ряды Красной армии, ждет проклятие народное и полевой суд русской армии — суровый и беспощадный»[1917]. И, как вспоминал К. Соколов, «смягчить отношение нашего начальства к офицерам…, поступившим в Красную армию, не удалось»[1918].

* * * * *

«Да, жестокости творились и у нас, и у коммунистов — таковы неизбежные спутники гражданской войны, — приходил к выводу член Белого правительства Северной области В. Игнатьев, — Мораль здесь одинакова и для коммунистов, и для их противников»[1919]. «Вот тут и разберись! Красные и белые! И там и тут одни методы, и там и тут кровавый, ничем не оправдываемый террор. Разницы ведь никакой, да и быть не может, ведь по обе стороны люди одного теста, одной закваски: у нас, — отмечал плк. Ильин, — только это не вводится в систему и тщательно замалчивается, ну и не так цинично и откровенно. А в общем, кошмар»[1920].

Именно отсутствием этой системы, оправдывали «Белый террор» сторонники «правого дела»: «Нельзя пролить более человеческой крови, чем это сделали большевики, нельзя себе представить более циничной формы, чем та, в которую облечен большевистский террор. Эта система, — указывал Мельгунов, — нашедшая своих идеологов, эта система планомерного проведения в жизнь насилия, это такой открытый апофеоз убийства как орудия власти, до которого не доходила еще никогда ни одна власть в мире. Это не эксцессы, которым можно найти в психологии гражданской войны то или иное объяснение. «Белый» террор — явление иного порядка. Это, прежде всего, эксцессы на почве разнузданности власти и мести… Нет, слабость власти, эксцессы, даже классовая месть и… апофеоз террора — явления разных порядков»[1921].

Идеологи белого движения классифицировали «Красный террор», как «институциональный», а «Белый» — как ответный стихийный «инцидентный»[1922]. Институциональный характер «Красного террора» постулировал К. Маркс: для того, чтобы преодолеть «кровожадную агонию старого общества и кровавые муки родов нового общества, есть только одно средство — революционный терроризм»[1923]. Какой же из этих двух видов террора более гибелен для общества? Отвечая на этот вопрос, известный религиозный философ Л. Карсавин замечал, что «ведь уже сама идея «революционной законности» не что иное, как самоограничение ненависти»[1924].

Стихийный — «инцидентный» террор, питаемый жаждой мести, границ не знает. Неслучайно лидеры белого движения так же пытались загнать террор в сколь-либо организованные рамки: «Обзор законодательных актов белых правительств, определяющих судебно-правовые нормы в части «борьбы с большевизмом», — отмечает этот факт исследователь террора В. Цветков, — позволяет сделать вывод о наличии определенной правовой системы в законотворчестве этих правительств, что противоречит суждениям об отсутствии «институциональной составляющей» белого террора, о якобы исключительно «истероидной» его форме»[1925].

Примером в данном случае мог являться приказ от 28 августа 1918 г. по Гражданскому Управлению, где командующий армией Юга России ген. А. Деникин распорядился: «всех лиц, обвиняемых в способствовании или благоприятствовании войскам или властям советской республики в их военных, или в иных враждебных действиях против Добровольческой армии…», предавать «военно-полевым судам войсковой части…»[1926]. Данный приказ передавал дела на представителей советской власти и пленных судам тех воинских частей, с которыми они сражались. Разумеется, замечает Цветков, при взаимном ожесточении сторон рассчитывать на снисхождение противника им не приходилось[1927].

Еще более наглядные примеры давала колчаковская Сибирь, где вскоре после прихода адмирала к власти, 3 декабря 1918 г. Совет министров скорректировал статьи Уголовного Уложения 1903 г., уравняв статус власти Верховного Правителя и статус Государя Императора… Статья 99 определяла, что «виновные в покушении на жизнь, свободу, или вообще неприкосновенность Верховного Правителя, или на насильственное его или Совета министров лишение власти, им принадлежащей, или воспрепятствование таковой наказуются смертной казнью». При этом как «совершение тяжкого преступления», так и «покушение на оное» уравнивались в санкции. Статья 100 звучала в следующей редакции: «виновные в насильственном посягательстве на ниспровержение существующего строя или отторжение, или выделение какой-либо части Государства Российского наказуются смертной казнью». «Приготовления» к данным преступлениям карались «срочной каторгой» (ст. 101). «Виновные в оскорблении Верховного Правителя на словах, письме или в печати наказуются тюрьмою» (ст. 103). Бюрократический саботаж подлежал наказанию по скорректированной ст. 329: «виновные в умышленном неприведении в исполнение приказа или указов Верховного Правителя подвергаются лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на срок от 15 до 20 лет. Вышеперечисленные деяния рассматривались военно-окружными или военно-полевыми судами[1928].

11 апреля 1919 г. колчаковским правительством был принят закон № 428: «О лицах, опасных для государственного порядка вследствие