Под маской - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

летом. Я не хотела… Я пыталась не влюбляться… Но как только мы приехали на место, я сразу же поняла, что влюблена, и ничего от моего желания не зависит! Я написала тебе письмо, чтобы ты приехал, но я его не отправила, и так я там и сходила по нему с ума, не осмеливаясь с ним даже заговорить, и каждый вечер я засыпала в слезах.

— Он актер? — спросил Джейкоб чужим глухим голосом. — Тот самый, Раффино?

— Ах, нет, нет, нет! Подожди, я сейчас тебе все расскажу. Это длилось три недели, и мне хотелось себя убить, Джейк! Жизнь без него казалась мне лишенной смысла. А однажды вечером мы случайно оказались с ним в машине наедине, и он застал меня врасплох, и мне пришлось признаться, что я его люблю. А он знал… Разве мог он этого не знать?

— И это чувство… Просто нахлынуло на тебя… — размеренно произнес Джейкоб. — Понимаю.

— Ах, я так и знала, что ты поймешь, Джейк! Ты все понимаешь. Ты — самый лучший на свете, Джейк, мне ли этого не знать?

— Ты выйдешь за него замуж?

Она медленно кивнула головой.

— Я сказала, что мне сначала нужно съездить на восток и поговорить с тобой. — По мере того, как проходил ее страх, его горе становилось для нее все более очевидным, и на глазах у нее показались слезы. — Джейк, такое случается лишь раз в жизни! Вот что крутилось у меня в голове все то время, пока я старалась с ним даже не разговаривать — и, если ты упустишь этот шанс, он ведь больше никогда тебе не выпадет, и зачем тогда вообще жить? Он — режиссер, и он чувствовал то же, что и я!

— Я понимаю.

И как когда-то, она вновь коснулась его взглядом, словно руками.

— Ах, Джейк!

Она вдруг произнесла его имя нараспев, с сочувствием и пониманием, и тем самым смягчила постигший его только что удар. Джейкоб смог стиснуть зубы и постарался скрыть свое горе за маской иронии. Он попросил счет. Казалось, что прошел целый час, прежде чем они оказались в такси, которое повезло их в отель «Плаза».

Она прильнула к нему.

— Ах, Джейк, скажи мне, что все хорошо! Скажи мне, что ты меня понимаешь! Милый Джейк, мой лучший, мой единственный друг, скажи мне, что ты меня понимаешь!

— Конечно, понимаю, Дженни, — его рука механически погладила ее по спине.

— Ах, Джейк, тебе, должно быть, сейчас очень плохо, да?

— Переживу.

— Ах, Джейк!

Они подъехали к отелю. Перед тем, как выйти из машины, Дженни посмотрелась в зеркальце из косметички и подняла воротник мехового манто. В вестибюле гостиницы Джейкоб то и дело на кого-то натыкался, всякий раз произнося напряженным и неуверенным голосом: «Прошу прощения». Двери лифта были открыты. Дженни, выглядевшая смущенной и печальной, вошла в кабину и, беспомощно сжав кулачки, протянула руки к Джейкобу.

— Джейк! — повторила она.

— Спокойной ночи, Дженни!

Она повернулась к задней стенке кабины. Дверцы щелкнули.

«Постой! — чуть не закричал он. — Ты не поняла, что ты сделала, когда нажала кнопку?»

Он развернулся и, ничего не замечая вокруг, вышел на улицу.

— Я ее потерял! — прошептал он со страхом и испугом. — Я ее потерял!

Он пошел пешком по 59-й улице до площади Колумба, а затем свернул на Бродвей. Сигарет у него не было, он забыл их в ресторане; он зашел в табачную лавку. Вышла какая-то заминка со сдачей, и кто-то в лавке громко рассмеялся.

Выйдя на улицу, он замер в недоумении. Затем на него нахлынула тяжелая волна понимания, тут же отступив и оставив его оглушенным, без сил. А затем вернулась вновь, снова захватив его с головой. Словно перечитывая историю с трагическим концом и теша себя дерзкой надеждой, что на этот раз все кончится иначе, он вернулся в то самое утро, к началу, на год назад. Но волна, грохоча, вернулась назад, вселив в него уверенность в том, что для него Дженни теперь навсегда останется там, в номере на верхнем этаже отеля «Плаза», одна, без него.

Он пошел по Бродвею. На козырьке зала «Капитолий» в ночи светилась надпись из пяти слов заглавными буквами: «КАРЛ БАРБУР И ДЖЕННИ ПРИНС».

Он вздрогнул, прочитав ее имя, словно эти слова произнес какой-то прохожий у него за спиной. Остановился и стал смотреть. Надпись привлекала не только его; люди шли мимо, обходили его и заходили в здание.

Дженни Принс.

Теперь, когда она больше не принадлежала ему, ее имя обрело совершенно самостоятельное значение.

Оно висело в ночном небе, холодное и недоступное, вызывающее, ничему не подвластное.

Дженни Принс.

Оно как бы звало: «Заходи и полюбуйся на мою красоту! Воплоти свои тайные мечты, целый час я буду лишь твоей».

ДЖЕННИ ПРИНС.

Это было неправдой: сейчас она была в отеле «Плаза», в кого-то влюблена… Но ее имя, со всей своей яркой настойчивостью, все так же одерживало верх над ночным мраком.

«Я очень люблю своих дорогих зрителей. Я всех их очень люблю!».

Вдали опять показалась волна с белыми барашками; она катилась на него, волна сильной боли, и вот она на него накатила. «Больше никогда. Больше никогда». Прекрасное дитя, которое однажды изо всех сил пыталось ему отдаться. Больше никогда. Больше никогда. Волна ударила его, накрыла его с головой, забилась у него в ушах тяжелыми ударами агонии. Гордое и недоступное имя над головой дерзко бросало вызов ночи.

ДЖЕННИ ПРИНС.

Она была там! Вся она, целиком, все самое лучшее, что было в ней, — ее старание, ее сила, ее триумф, ее красота.

Джейкоб пошел вперед с толпой и купил себе в кассе билет.

Смущенно оглядел фойе кинотеатра. Затем увидел вход в зал, вошел и занял место в безбрежной пульсирующей тьме.

Пловцы

I

В июньском солнце над площадью Бенуа медленно курилась взвешенная масса паров бензина. И хотя ласковое тепло июньского солнца должно было пробудить в памяти картины идиллических сельских пейзажей, эта картина рождала видение пыльных дорог, на которых задыхались шоферы. В конторе «Кредитного банка», фасад которого выходил на улицу Пари-Бранс, американец лет тридцати пяти вдохнул испарения, и ему показалось, что их аромат полностью соответствовал тому, чем он должен был сейчас заняться. Откуда-то с небес на него неожиданно сошла пелена черного ужаса. Он пошел наверх, в уборную. Замер за дверью, чуть дрожа.

Посмотрел в окно